из дома во двор и обратно. То там, то здесь слышался его бодрый голос. — Таня, беги к бабке, скажи, в район мчусь. Скучно будет — Таня в клуб к музыкантам сводит. Слепую послушаете...
Трактористку Новосельской МТС, члена бюро райкома комсомола Катю Белякову все в районе называли Катя-ковыль. У нее были густые, красивого серебристо-ковыльного цвета волосы, сводившие с ума наших парней.
Самой Кате прозвище это не нравилось.
— Ковыль — красивая, конечно, трава, но бесполезная. Сорняк. Неужто и я среди вас как ковыль? — урезонивала она не раз, когда кто-то из членов бюро называл ее так.
Она не умела сердиться, но колючих слов не оставляла.
— Язык не лемех, точи не точи, землю не вспашешь.
Белокурая статная девушка. Тяжелая коса оттягивала ей голову назад, и потому казалось, что Катя очень гордая и смотрит только вперед.
Встретишь, бывало, ее в поле за рычагами трактора и не веришь, что она трактористка: коса собрана в тугой, массивный узел под запыленным платком, возвышается над ее головой царственной короной. Она умела следить не только за собой, но и за своим трактором. Как это ей удавалось, скажем, в горячую пору страды или на посевной, когда ночь коротка и днем передохнуть некогда, — знала только она одна. Лишь известно было, что трактористка Катя Белякова не выводила свой трактор в поле, пока не убеждалась, что ни одна деталь не подведет ее, не заставит пачкаться в мазуте.
— Хорошо ухоженный конь и в упряжке должен вести себя как на прогулке, — отвечала она, когда ее пытались упрекнуть, что ей все легко достается, что у нее много ухажеров, которые помогают ей, а она только форс наводит, косу свою возле трактора расчесывает.
До войны это было, до войны.
Тогда же мне рассказали, как она гонялась на тракторе по жнивью за одним молодцом из райфо. Тот, похоже, обидел ее чем-то. Отцепила плуги, развернула трактор — и на него. Тот в сторону — она за ним. Он наутек — она вслед. Он был быстр на ногу, но с выносливостью мотора соперничать трудно. Спасло его маленькое озеро с топким дном.
Когда Катю спросили, зачем так поступила, ведь он действительно был напуган до смерти, заикаться начал, она ответила:
— Вымогатель... Теперь пусть лечится от заикания...
Строго берегла себя, а для кого — знала только одна она.
— Пустые хлопоты, задавала и недотрога она, и все тут, — сетовали на нее местные ухажеры.
Мы привыкли видеть нашу Катюшу в комбинезоне — так, в спецовке, она и на заседания бюро приезжала. Лишь однажды, это было после посевной, в конце мая сорок первого, Катя приехала на бюро райкома в праздничном белом платье, перехваченном в талии узким ремешком. И коса распущена, ни дать ни взять, тугая связка ковыля. Дескать, вот вы хотели видеть меня похожей на ковыль, хоть это мне и не нравится, так смотрите — сама нарядилась так, как вам хочется. Ее сопровождал военный. На бархатных петлицах по одному малиновому кубику — танкист. Поскрипывая ремнями, он переступил порог райкома вслед за Катей, поприветствовал нас, красиво подкинув руку к козырьку фуражки. Мы с любопытством и завистью смотрели на него — вот кто, вероятно, уже овладел сердцем Кати. Заметив наши ревнивые переглядки, она гордо улыбнулась, вроде успокоила нас, представив его двоюродным братом.
Вскоре началась война, и Катя приняла от меня райкомовские дела.
Теперь, как мне сказали старожилы Степного, Екатерина Ивановна Белякова — предисполкома в соседнем районе.
Мне удалось связаться с ней по телефону, и мы встретились на границе двух районов.
От той Кати, какой она помнилась мне, сохранилось немногое. Располнела, срезала косу, будто устала смотреть на мир с поднятой головой, резкие движения сменились плавными, кажется, стала ниже ростом, лишь белизна зубов и лучистость взгляда больших глаз остались прежними.
— Вот, — сказала она и усталым жестом руки показала на серое с желтизной поле. — А ведь пойма была. Не узнаешь? Как после тифа или желтухи земля тут, видишь, полысела и пожелтела...
Перед войной мне часто доводилось бывать на этой пойме: в весеннюю пору охотился здесь за перелетными утками, летом выезжали сюда всем активом работать на заготовке сена. Какие тучные стада коров, табуны лошадей паслись тут на отавах, сочных и мягких травах, выросших после летнего укоса. Тысячи голов скота неторопливо передвигались по разливу пойменных трав. Легко тут дышалось тогда, а теперь унылая, неживая желтизна коростой схватила пойму...
— Что же случилось тут, Екатерина Ивановна? — спросил я, проглотив горькую с песком слюну.
— Назови меня сейчас Катькой, легче будет, — сказала она и, помолчав, пояснила: — Неправильная вспашка здесь прошла. Песок вывернули наружу, дерновый слой под песок ушел, и вот любуйся теперь...
— Кто вспахал, кому пришло в голову?
— Мы сами и пахали, нам это пришло в голову. План расширения посевных площадей выполняли. А опыта не было...
— Ну, Екатерина, не узнаю тебя...
— Так уж не узнаешь, будто совсем старой стала.
— Я не о твоей внешности говорю...
Невдалеке, на развилке дорог перед поймой, взметнулась пыль. Мимо нас промчался мотоцикл с коляской. За рулем девушка, в коляске бородач, похоже тот самый, что приходил к бабке Ковалихе.
— Хитрован, — сказала Екатерина Ивановна, кивнув в сторону удаляющегося мотоцикла. — И сюда заглядывает... Да ты его, должно быть, уже знаешь — Митрофаний из Рождественки.
— Показывался, — подтвердил я, — с медалью за Сталинград.
— Хитрован, — повторила она и повернулась к столбящейся пыли. — Вот, видишь, завихрилась дорожная пыль. Сейчас ветер погонит ее стеной вдоль дороги или на пойму повернет. Вот так и начинаются пыльные бури, ветровая эрозия почвы...
— Но ведь раньше в этих степях тоже гулял ветер, — напомнил я. — Степь без ветра что грудь без дыхания.
— Правильно, — согласилась она, — и суховеи, горячее дыхание засушливых степей Казахстана, небось не забыл. Травы и всходы хлебов жухли, как ошпаренные кипятком. Но те ветры, как правило, дули в одном направлении, оттуда. — Она показала на багровеющий небосклон юго-запада. — А этот, доморощенный,
