туманились в глазах сединой. Боялась — лысой стану...
К уголкам глаз сбежались грустные морщинки.
— Очень красивые были у тебя косы, — польстил я, чтоб вернуть ей хорошее настроение: ведь женщины любят вспоминать свои девичьи годы.
Она улыбнулась.
— Были... Бывало, в войну расплету их, откину на соседнюю подушку веером и вспоминаю. Любил прикасаться к ним щекой один красивый и ласковый человек.
— Кто же?
— Не перебивай, доскажу — узнаешь... Мягкие, шелковистые косы. В них он готов был задохнуться. Во сне улыбался какой-то своей радости. Потом рассказывал: «Косу твою сплетал и расплетал своим дыханием». Даже в день разлуки просил не срезать косы без его согласия. В письмах с фронта наказывал: «Не срезай всем на зависть и жди». Ждала... Откину косы на соседнюю подушку и думаю — дождусь ли? Дождалась... похоронки. В танке сгорел... И стала бояться своих кос: руки сами затягивали их на шее. Однолюбка, думала — задушусь...
— Ым-м, — промычал я, не зная, что сказать.
— Не накинула, а срезала, не осуждай.
— Не осуждаю... и успел догадаться, как ловко ты обвела нас вокруг пальца, озорница, когда приезжала на бюро с танкистом.
— Долго догадывался.
— Но ведь ты тогда назвала его вроде двоюродным братом.
— Заметила, как вы все зло смотрели на него, пошла на такую хитрость. И в загс тайком сходили.
— Озорница, — повторил я.
— Молодость без озорства что птица без крыльев.
— Когда и где он погиб?
— В мае сорок второго, под Севастополем.
— Знаю многих севастопольцев, могу выяснить подробности и написать тебе, — предложил свою услугу. — Скажи только его имя и фамилию.
Она потускнела.
— Не береди душу моего второго мужа.
— Ревнивый?
— Нет, инвалид войны. Там же, в Севастополе, ногу оставил...
Мне стало стыдно за глупость вопроса: «Ревнивый?» — я попросил прощения.
— Бог простит, — шутливо ответила она, — только вот он, бог-то этот, не дает нашим степям передышки от пыльных бурь и суховеев. Несговорчивый, потому без его ведома сами решили заслоны строить перед каждым полем.
— Активная оборона была тактикой мелких штурмовых групп в боях за Сталинград, — пришло мне на ум подсказать ей. И не случайно: слушая ее, я мысленно много раз возвращался в круговорот адского огня уличных боев в Сталинграде, вспоминал боевых друзей — кулундинцев, их огнестойкий характер.
— Не знаю я твоих тактик, но читала и в кино видела, как эти штурмовые группы остановили полки Паулюса, потом перешли в наступление. — Екатерина Ивановна посмотрела на часы. — Ладно, пора двигаться. Пересаживай детей в мою машину. До полуденного зноя надо успеть проскочить в новоключевские перелески, к озерам, иначе замаются в жаркой степи.
— Пусть закаляются, — ответил я.
— Только без ожогов, — заметила Екатерина Ивановна. — Покажу им и зеленые островки нашей земли, и те участки, где, как ты сказал, мы «ведем активную оборону».
Она поверила в какие-то свои убеждения, и ее лицо оживилось. И опять память вернула меня в Сталинград, затем к видению зеленых трав на пойме в былую пору.
В засушливую пору машины ходят по степи напрямик, от базы к базе без объездов. Болотистых мест не стало, высохли. И наш газик пересекает степные просторы тоже прямыми «дорогами». Нестерпимая жара, зной и пыль. Пыль на дорогах, пыль на полях. На дорогах — серая, удушливая, на полях — черная, с полынной горечью и соленая — где-то боронуют солонцовые почвы...
Екатерина Ивановна, пригласив Наташу и Максима в свою «Волгу», уехала по трактовой дороге в Новые Ключи. Там можно искупаться сразу в двух озерах — соленом и пресном. А я решил завернуть на Никольскую гриву, где когда-то мною были посажены крохотные березки, полтора десятка. Посмотрел, подержал в ладони истосковавшуюся по влаге листву уже взрослых берез. Правда, уцелели не все — лишь третья часть. Их соседки слева выстроились длинной лентой и, как мне показалось, были более сильными. Моим, вероятно, не хватало своевременного ухода. Сначала война долго задержала на фронте, затем я застрял в Москве. Но и эти березки порадовали меня тем, что здесь, у их зеленого заслона, с северной стороны, вызревала хоть не очень хорошая пшеница, но куда лучше той, что изнывала невдалеке на широком и открытом поле. Яровые набирают силу — пошли в трубку, озимые — в колос. Теперь они тут, как солдаты в крепости, выдержат любые удары засухи. Между березок зеленеет отава. Первая трава уже скошена. Люди собирают каждую травинку в копны. К осени будут снимать второй урожай травы. Раньше в Кулунде никто не думал о двух укосах, хватало одного — первого, а на отаве пасли скот до глубокой осени, до снега.
За перелеском встретился директор Никольского совхоза Иван Яковлевич Рожков. Он шел вдоль борозды, в белой рубашке, которая от пыли стала серой. Голова седая, ни одной темной волосинки, брови тоже белые. В сороковом году он был механиком МТС, молодой чернобровый инженер. Помню, с какой горестью он расставался со своим смолянистым чубом перед отправкой на фронт. Вернулся с фронта в сорок третьем после ранения с редкими сединками на висках, а в последние два года, как он говорит, «противосолнечную защиту приобрел».
— В жатве готовишься? — спросил я для начала разговора.
— Вот смотрю подготовку поля к прямому комбайнированию. Окос сделали хорошо, но в борозде, видишь, оставили клочки неподкошенной травы. Жнейка не взяла, значит, надо вручную прокосить и убрать.
Он кивнул в сторону перелеска. Там почти у каждой березки копошились люди — заготовители веточного корма и сена. Скота в совхозе много, и сейчас все работники заняты обеспечением его зимовки.
— Дня через три перебросим силы на Чановские озера, косить камыш, — сказал Иван Яковлевич.
— А не поздно? — спросил я, зная, что многие колхозы давно послали бригады косарей на озера.
— Нет, — ответил Иван Яковлевич, — камыш в наших делянках еще не выбросил метелку — косить нельзя: горький.
— Ну а как с урожаем зерновых в целом по совхозу?
— Большого урожая нет, но семенной
