Все нечистоты выбрасывали на улицу, кто из окна, у кого сил не хватало, кто выносил, на лестнице все загажено было. Снега было много и улицы не чистились. Бывало, я видела: прямо около нашего подъезда сидит человек, весь остекленелый, и поднять его уже невозможно.
Поскольку ничего не убиралось, по весне могла начаться эпидемия. Если в карточке было помечено, то нужно было всем, способным держать лопату, чистить снег. В нерабочее время нужно было отработать на очистке города. Был издан указ, и все чистили. Рабочий день в связи с этим, конечно же, не сокращался. В основном это были женщины. Ленинград выстоял на сорокалетних женщинах, потому что подростки не выдержали голода, стариков на фронт уже не брали, как могли, они что-то делали, но в основном трудились женщины. Двадцатилетние сандружинницы ПВО умерших вывозили, детей забирали, когда умирали их родители, их нужно было устраивать, обходили квартиры, проверяли, кто есть живой. Наш шестиэтажный дом стоял почти пустой.
В марте 1942 года пошел трамвай. Это было событие! Ведь транспорт стоял, только пешком ходили. Например, человек работал на Кировском заводе, а семья у него на другом конце города. Телефон не работал, он не знал, жива ли семья, и семья не знала, жив ли он.
В 1942 году весной нам дали талоны в баню. У нас была баня, но она не работала. И вот весной заработали бани. Но пускали туда не всех, а по талонам, сколько могли пропустить. У нас в районе были Усачевские бани, мы туда раньше ходили с мамой. И вот мы пришли, разделись: все желтые, костлявые. Мылись в одном банном помещении. Особо жары не было, но все-таки не холодно, две или три шаечки горячей воды можно было использовать. Разделение было на две стороны, в одной стороне мылись женщины, а в другой — мужчины. Тогда баня стоила примерно 10–20 копеек, теперь мылись просто по талонам.
Я уже сказала, что были трудности с водой. Вода наверх не поднималась, а на моем попечении был 8-летний брат. Когда было тепло, стирать и полоскать ходила на улицу. Из люка шла чистая вода, и я брала тазик и так стирала. Тогда на нашей улице был не асфальт, а булыжники, и трава зеленела. А потом одежду проглаживала, потому что были вши, потому что не мылись.
В мае 1942 года нас, детей, кто остался в этом районе, стали обходить, чтобы собрать в школу в новом учебном году. Нашим директором школы была Анна Ивановна Баландина, ставшая потом очень известным педагогом в Ленинграде, а завучем — Виктор Евгеньевич Костин, он русский язык и физику у нас вел. Светлая им память!
В сентябре мы пришли в здание бывшей гимназии. В классе у нас была большая печь. Зимой мы сидели в пальто, у нас замерзали чернила.
Подходили к печке погреть руки. И все были такие голодные. В школе давали суп из хряпы, это такие зеленые капустные листья, и еще сырники-шроты, а мы решили, что шпроты. А на самом деле это сырники соевые и зеленый настой из иголок елки.
И в школе, сколько могли, мы занимались, но мозги как-то не включались. Бумаги не было, не было одежды, а мы же росли… Мне дали через военкомат мальчиковые ботинки: привозили для семей военнослужащих и давали, что есть. Кто умел, перешивали. А брату тогда дали плитку шоколада и ботинки. Ботинки на вид были такие шикарные, а оказались из спрессованного картона, и, когда брат стал в них ходить, они размокли. И рубашка голубенькая, хорошая, ему подошла. Знаете, в чем мы в школе ходили? Нас учительница научила: из самодельных шнуров, из обрывков материи мы вязали себе тапочки. А что делать, если не в чем ходить?! Еще шили из ватника обувь. А у меня была такая: сверху с мехом, и я считала, что у меня очень красивые сапоги.
День прорыва блокады, 18 января 1943 года, был знаменателен лично для меня еще и тем, что это был мой день рождения, мне исполнилось тринадцать лет, а брату было десять. И мы сказали, что выживем, если прорвали блокаду. Но сняли блокаду только в сорок четвертом. Блокада была снята, а въезд еще не разрешали, нужен был вызов. Некоторые уехавшие дети, у которых родители погибли, так и не смогли потом вернуться в Ленинград: у них не было вызова. Может быть, уже взрослыми другими путями вернулись.
Мама вернулась из госпиталя еще в 42-м, она была очень слабая, ее на работу не брали. И мы с братом старались приносить ей из школы кусочек конфетки или еще что-нибудь, чтоб поддержать, потому что у нее была иждивенческая карточка. Потом она дома была, а так как она была грамотная, хорошо писала, ее взяли выписывать какие-то справки при ЖЭКе. Управдомы тогда были безграмотные. Вот она при доме работала, чтобы далеко никуда не ходить, ноги у нее были больные. А потом она бухгалтером работала на хладокомбинате. При хладокомбинате рабочим давали кусочек масла. И мама постепенно поднялась.
В 43-м я поехала на огороды (мама лежала больная). Поехать на огороды — для нас значило все-таки морковку какую-то или что-то еще в поле погрызть. Бригадир мерила шагомером, сколько мы напололи, и каждому записывала, выполнил план или не выполнил. Нас повезли вверх по Неве за Охтинский мост на катере и привезли на правый берег Невы, напротив Ижорского завода. В трех километрах были немцы.
Я была награждена медалью «За оборону Ленинграда» как активный участник сельскохозяйственных работ 1943 года. Длинные, нескончаемые грядки пололи и убирали урожай. А немцы обстреливали Ижорский завод, и там люди гибли. Через Неву вблизи нашего местонахождения ставили заградительные сети, потому что из Ладожского озера плыли мины, трупы, и все это здесь ловили. Как-то раз, когда мы пошли мыться — а мы мылись в Неве, — приплыл труп краснофлотца в тельняшке, и мы на то место больше не ходили. Немцы близко обстреливали, и мы кричали: «Мама, я хочу домой!» Думали, что они наступают. Обстрелы были в основном ночью. Это страшно даже представить: дети 13–14 лет и с ними только один воспитатель.
Мы жили в сельском клубе, в прошлом — кирхе, поскольку это была немецкая слобода. Внизу и на втором этаже, на хорах, были сбиты деревянные настилы, мы набивали наматрасники соломой или сеном и на этом спали. Были ночные обстрелы.
* * *
В Блокаду из Ленинграда выехали и Мариинский театр, и Александринский. Во время войны здание Александринки занимал Театр музыкальной комедии, который сейчас расположен на Итальянской улице. А здание Александринского театра — самое большое из театральных зданий в Петербурге. Туда ходили на оперетту бойцы с фронта, кого отпускали. А мы, девчонки, продавали около булочной выданные нам в школе две крокетины за десять рублей, покупали на эти деньги билет и сидели на самом верху. Там шла «Сильва», первый раз прошла оперетта «Раскинулось море широко». Девчонки наши собирали фотографии Колесниковой, Кедрова, Михайлова и в классе друг другу показывали. В оперетте бывает выход с танцами, и главная героиня — солистка Пельцер, она очень хорошо танцевала, я помню, что ей всегда хлопали. Арии из оперетт «Сильва», «Марица», «Раскинулось море широко» я потом слышала по радио. И кинотеатры у нас работали. В кинотеатре «Ударник» на Садовой мы смотрели довоенные фильмы. «Сердца четырех», «Тимур и его команда» я помню. Но если начиналась тревога, обстрел, нужно было всем кинотеатр освобождать, все выходили и укрывались кто куда. Если тревога заканчивалась довольно быстро, выжидали, может быть, продолжится кино.
