— Заключенные, мсье.
— Видите, ван Эгмонт, ваш шоколадный бог — тоже не кто иной, как заключенный.
— Но они выглядят не так уж плохо.
— Да, на палубе, здесь. А в лесу? Вы не бывали на лесных концессиях внутри страны? Нет? Обязательно побывайте. Обязательно! Без этого ваше представление об Африке не будет полным.
Мы помолчали. «Он прав, — думал я. — Как же я об этом не подумал сам? Но как туда пробраться — вот вопрос. На концессии посторонних не пускают».
— Негры в аресте и в принудительном труде не видят ничего позорного, в основе этого состояния лежит несправедливость, — снова заговорил консул. — Но заключение разрушает семью и обрекает ее на голод. В первой же деревне проверьте, сколько жителей находится в заключении и сколько семей терпят невероятные лишения.
— Это не так просто, — сказал я. — Шефы кантонов встречали меня плохо — ведь меня нужно принимать, тратить время и деньги на мое угощение. К тому же туристы желают видеть танцы, а это мешает выводу людей на работу. Только в конце своего путешествия я научился избегать администраторов и полиции и начал искать ночлег в маленьких поселениях без разрешения властей и без их контроля. Это столкнуло меня с настоящей действительностью и испортило всю поездку. Я хотел видеть экзотические танцы и красивую природу, но безобразие колониального существования насильно погрузило меня в скучные и печальные размышления, о чем я очень сожалею. Но вы ничего не сказали о рекрутских наборах!
— Вы заметили, что самый характерный звук во французской колонии производит армейский горн, а не там-там? Здесь всюду солдаты. Французская колония — не место для разумного обогащения европейцев, она — даже не арена для выгодного грабежа. Она — колоссальный военный лагерь, бессмысленная игра в военщину, хотя последняя не имеет никакого серьезного военного значения. Страдающие белые офицеры и вымирающие черные солдаты, глиняные форты с не очень-то и нужными гарнизонами! Длиннейшие «стратегические» дороги абсолютно бессмысленны и стоят сотни тысяч жизней. Колонии не приносят пользы Франции, они разоряют местное население и не могут даже хорошо прокормить самих военных. Нелепость! Вы видели французских офицеров в Африке? Ну как, по-вашему, довольны они? Не своей жизнью, а смыслом своей деятельности здесь?
Я пожал плечами.
— Французы не могут собрать и половину новобранцев, положенных по расписанию, и это несмотря на строжайшую разверстку и яростные усилия шефов кантонов. В Западной Африке у них вместо 55 батальонов едва 12. Призыв в армию здесь означает внезапное окружение полицией деревни и арест молодых туземцев на три года. Это и есть военная служба. Люди прячутся и бегут, конная полиция их арканит и ведет привязанными за горло к седлам. Многие от страха накладывают на себя руки. Уведенных оплакивают как мертвецов, и резонно: в этапе умирает половина, в военном лагере от тоски, страха и побоев — еще четверть. Потом за дело принимаются алкоголь и туберкулез. Военная служба длится три года, но до ее окончания едва дотягивают 10 % новобранцев. Дотянувшие — законченная сволочь, лентяи и палачи. Из них вербуют черную сельскую полицию и шефов деревень — первое звено этого бессмысленного и свирепого режима. Пища солдат хуже, чем у туземцев прибрежной полосы, но лучше, чем в саваннах. Обмундирование — штаны, куртка, феска и фланелевый жилет. Вы видели этих грязных и вонючих босяков? Ну, значит, о них нечего говорить. Их моральное состояние? Но ведь я уже указал все причинное, а следствия неизбежно и закономерно вытекают: характер, лишенный традиционной социальной связи, делается особо пластичным, и если черный человек изо дня в день слышит в своей адрес такие слова, как «вор», «негодяй», «скот» и тому подобные, то он неминуемо приобретает эти свойства и действительно становится вором, негодяем и скотом. Это относится не только к солдатам, а ко всем неграм из французских колоний, и в первую очередь к туземным женщинам. Слышали их речь, надеюсь? Они не виноваты? Они — зеркало своих господ! Если человек никогда не слышал слова «лицо», а только «морда», слова «кушать», а только «жрать» и так далее, то нужно ли удивляться грубости и непристойности их разговора? Вот уж действительно — они не ведают, что творят.
Мы помолчали. Полковник и миссионер давно заснули, и их равномерное сопение сливалось с однообразным шлепаньем пароходных колес и ровным шуршанием мелкого дождя. Люди на палубе опять сбились в кучу и накрылись листьями. Мимо медленно проплывали едва видимые сквозь серую завесу дождя и испарений угрюмые и черные берега.
Не хотелось ни курить, ни пить. Вообще ничего не хотелось, а что делать? Мы налили еще по стаканчику и снова закурили.
— В общих чертах все понятно. Но закончите разговор несколькими словами о быте местных белых.
— Чиновничество распадается на несколько групп. В колонии, прежде всего, попадаются горячие головы, которые думали служить родине и перевернуть весь уклад колониальной жизни, перестроить его на более разумных началах. Они быстро поняли, что завлекли себя в ловушку, опустили крылья и ждут окончания срока для бегства. Встречаются и маменькины сынки — дети влиятельных и состоятельных людей, им нужен стаж работы в колониях, и они получают тепленькие местечки в центре или в здоровых районах, но и они считают дни до отъезда. Главная масса — это выходцы из бедных семей, получившие от родителей больше претензий, чем реальных возможностей. Не устроившись во Франции, они из-за куска хлеба явились сюда и считают себя героями и страдальцами. Сбежать они не могут и с отвращением здесь живут всю жизнь, страдают, брюзжат, вечно обвиняют свое начальство, масонов, коммунистов, свою несчастную судьбу и мировую несправедливость. Такие люди — лицо французского колониального общества — основные местные кадры. Они здесь задают основной тон. Наконец, есть и четвертая прослойка — проходимцы с темным прошлым и авантюристы. Рвачи. Кое-кто из них успевает сорвать куш на какой-нибудь удачной спекуляции земельным участком, где обнаружили полезные ископаемые, или на дешево купленном лесном массиве, который вдруг понадобился какому-нибудь мощному концерну, или просто на вовремя занятой ничейной земле, которая затем мешает строительству дороги или города и должна быть выкуплена. Это случается редко, обыч-ио разочарованные рвачи уезжают. Все выгодные дела здесь делают только крупные финансовые корпорации, то есть дельцы, которые живут в Европе и никогда здесь не показываются. Добавьте вторую половину колониального общества — местное купечество. В большинстве случаев это корсиканцы или жители Марселя, арабы, греки, итальянцы. Это не солидные коммерсанты, большей частью мелкие торгаши. Они вечно воюют с чиновниками, но у чиновников больше связей. В конце концов, многие из них прогорают и переходят на жалкое существование на подачки со стороны администрации. Без правительственной субсидии три четверти здешних купцов давно бы стали банкротами. Наконец, неизменная группа каждой французской колонии — обнищавшие вдовы, инвалиды, спившиеся алкоголики, сироты, задержавшиеся проезжие, русские эмигранты, приехавшие на гастроли французские актеры и актрисы, воры и проститутки. Последним въезд внутрь страны запрещен, они могут отлучаться из портовых городов и «столиц» на неделю. Приедут в какой-нибудь поселок, обслужат всех мужчин и уедут. На сборы не жалуются. Я говорил со многими. Эта пестрая, шумная и беспокойная часть местного населения, она живет за счет великодушия и гостеприимства негритянских домовладельцев и лавочников, живет хуже, чем многие негры, и берется за работу, от которой даже негры отказываются. Они медленно и верно подрывают веру черных во врожденное превосходство белой расы. Ну все? Или я чего-то не досказал?
