пребывание в феврале в Берлине случайно совпало со свадьбой кронпринца.
Процессия проходила по Унтер-ден-Линден. Это было блестящее зрелище, в котором принимал участие сам кайзер Вильгельм, ехавший верхом с жезлом в руке, все немецкие принцы, иностранные дипломаты, военные атташе, за ними эскадроны гвардейской кавалерии и шефские полки пехоты. Тротуары были запружены сотнями тысяч немцев и немок, надрывавшихся от восторга.
Пробыв около недели в Берлине, отдав должное Винтергартену [39], где в то время показывала себя бывшая любовница короля бельгийского Леопольда – Клео де Мерод, в голом виде, обмазанная золотой краской, я, обкурившись дешевыми сигарами, утром сел в поезд и в 10 часов вечера очутился в Брюсселе.
Если мой ташкентский друг Стифель приходил в экстаз при воспоминаниях о Париже, то мои приятели-брюссельцы находили, что нет лучшего города в мире, чем Брюссель.
Не теряя времени, сняв комнату в маленьком отеле возле вокзала, я вышел и сразу оказался на знаменитом бульваре Анспах, на террасе кафе отеля «Метрополь» и потребовал «гез ламбик», о котором был наслышан. Гарсон посмотрел на меня с сожалением, пожал плечами, принес большой стакан, насыпал в него сахара и налил какое-то пойло. Все это зашипело, пена полилась через край, я начал ее глотать, но после второго глотка решил остановиться. Пусть пьет этот «ламбик» кто хочет, но не я. Позже мне объяснили, что это напиток студентов и нищей богемы, и подают его в маленьких дешевых пивных, а не в больших элегантных кафе.
Брюссель в ту эпоху в сравнении с Берлином походил на симпатичный губернский город, где все было просто и весело. Богатая Бельгия насчитывала сотни миллионеров и людей с большими средствами. Когда бельгийцы веселились, то от души, со смехом, шутками, не отказывая себе ни в чем.
Помню, я был в театре в день маскарада. Кажется, я один не пил шампанского и не ужинал, а грустно бродил по залам и наблюдал. Мужчины во фраках, дамы в бальных платьях пили, ели, орали, пели, плясали, веселились до утра. А утром чуть не весь город был в масках. А большинство и в костюмах; горланили, скакали, водили хороводы. С десяток девчонок окружили меня и, издеваясь над моим ростом, пели и тащили меня за пиджак.
Вспоминаю для сравнения другой вечер в Берлине, в модном кабачке на Беренштрассе. Немцы, в смокингах, с немками, в большинстве содержанками, чинно сидят за столиками вокруг большой танцевальной площадки. Играет музыка, они серьезно пьют свой зект – немецкое шампанское марки «Хенкель Трокен» (на дочери этого Хенкеля женился при Гитлере Риббентроп и благодаря ее деньгам сделал карьеру).
Немец пьет торжественно, смотрит на свою немку, время от времени поднимает бокал: «Prosit».
Немка смотрит с нежностью на своего немца и, закатывая глаза, шепчет: «Du! Du!» [40] – и целует его руку…
* * *
Задержавшись довольно долго в Брюсселе, осмотрев с «Бедекером» [41] в руках церкви, а «Бедекер», главным образом, и гонял туристов по церквям, посетив музеи, а также, само собой разумеется, и некоторые мюзик-холлы, я продолжил свой маршрут.
Выехав в полдень из Брюсселя, в три с половиной часа дня я был уже в Париже.
Меня мучил голод, но я решил сперва найти недорогую гостиницу поближе к центру.
Целый час тащился убогий фиакр, запряженный клячей, от Северного вокзала до rue St. Roch возле Оперы, где за 5 франков мне отвели довольно убогий номер.
Первое впечатление было не в пользу Парижа. Присмотревшись к своей комнате, я пришел в полное уныние: умывальник без проточной воды, с тазом и кувшином; у одной стены грязный продавленный диван, у другой деревянная кровать, и – о ужас! – вершка на четыре короче моего роста.
Позвал гарсона – тот только развел руками: «У нас все такие, длиннее нет».
Невольно вспомнился Питер, где в гостинице на Мойке возле Большой Морской за 2 рубля – те же 5 франков, можно было иметь очень приличную комнату со всеми удобствами.
И в течение трех недель, возвращаясь поздно ночью в гостиницу, я неизменно ругал эту проклятую кровать, укладываясь на ней по диагонали или поджимая ноги.
Второй сюрприз, который ждал меня к четырем часам дня, когда я вышел на улицу, чтобы где-нибудь перекусить, – это полное отсутствие открытых ресторанов. На Больших бульварах числилось около 30 Bouillon-Duval [42], но все они были заперты и на столах стояли стулья.
Оказалось, что в первом городе мира после 2 часов дня и до 6.30 вечера туристы должны были помирать с голоду. Но таков уж порядок, освященный традицией.
С трудом я нашел какую-то кондитерскую и на глазах изумленных продавщиц съел одним махом шесть пирожных.
Парижский «Duval» того времени представлял собой чудесное учреждение, где подавалось меню из сотни блюд от 20 сантимов до одного франка, где вина стоили от 25 сантимов за бутылку, где за 3 франка можно было наесться до отвала, дав щедро 5 сантимов на чай.
Те, кто хотел есть скромнее, шли в табльдот «Плон», тоже на бульварах, где меню стоило 1 франк 25 сантимов.
Но Париж начала века славился, конечно, не этой дешевкой. На весь мир гремели «Cafe Americain», «Cafe de Paris», «Marguerie», «Tour d’Argent» и десятки других, где цены были серьезные, куда приезжали любители поесть со всего света, где русские баре пользовались престижем, за ними ухаживали и держали специальных поваров для русской кухни.
После Первой мировой войны исчезли «Дювали», постепенно сошли в могилу знаменитости, такие как «Niel», «Marguerie», «Voisin», «Grand Vatel»; другие переделались во второстепенные или просто обжорки.
С моими скромными средствами – к Парижу осталось всего 1000 франков, – я не смел и думать, конечно, разгуливать по дорогим ресторанам. Здесь не было моего родственника с толстой мошной, да меня, по правде, не так уж соблазняла изысканная французская кухня. В Питере у Контана, Кюба, Данона и других, где шефами кухни были французы, я за три года академии постиг все тайны французской кулинарии и легко мог от нее отказаться. Меня интересовал другой Париж.
И в первый же вечер он меня ослепил. Все показалось таким чудесным при его газовом освещении. И в первую очередь Большие бульвары.
Чего не встретить сейчас, полвека спустя, и что было так ново тогда и у нас в России, – это веселая толпа на улицах. Сплошь и рядом встречались группы молодых шалопаев, в цилиндрах, во фраках, в белых кашне, спешивших в театры, кафешантаны, рестораны на бульварах. Они шли, напевая и отпуская шуточки мидинеткам [43] и барышням легкого поведения.
Тогда не знали никаких ограничений для коммерции этого рода, иначе просто подкололи бы ножом сутенеры.
Куртизанки всех классов были в моде, многие имели свои особняки, великолепные
