Москве при большевиках два события невольно встают в памяти.
В самом начале прихода к власти новое правительство прежде всего озаботилось прикарманить все деньги, где бы и у кого они ни находились.
Закрыли все банки, опечатали сейфы. Успев, неизвестно по какому предчувствию, взять из Московского банка братьев Рябушинских накануне его закрытия ценное кольцо моей жены, на следующий день я отправился в Государственный ломбард, где хранилась моя турецкая сабля. Совершенно не подумав (это было в ноябре 1917 года), надел свое генеральское пальто с красной подкладкой и погонами, пришел в ломбард, взял свое оружие, надел на себя и не спеша вышел на прогулку.
По дороге натыкаюсь на старого знакомого Менжинского, бледного, расстроенного, в помятой офицерской фуражке.
Ковенский артиллерийский капитан Менжинский, однофамилец, но не родственник знаменитого чекиста-морфиниста, был известен в мирное время как азартный игрок в карты, соривший деньгами при выигрыше, великолепно одевавшийся, не носивший никогда более недели одной и той же фуражки, – это была его слабость, державший собственный выезд…
А теперь смотрит он на меня, здоровается и шепчет:
– Вы с ума сошли! Видите, как меня отрапортовали… А вы даже не сняли погон, нацепили шашку, да еще красные отвороты на пальто.
– Не подумал, черт возьми. А что с вами произошло?
– Увидел меня на Сретенском бульваре пьяный матрос, остановил, стал ругать, собрались любопытные… «Ты, – говорит, – …твою мать, все еще с кокардой шляешься? Так я ее вобью в твою офицерскую башку!» Не помню, как я от него спасся.
Другой эпизод произошел на моей московской квартире весной 1918 года. Вечером собрались у меня четыре офицера Генерального штаба для обсуждения политического положения в связи с намечавшимся выступлением савинковской организации. Были генерал Довгир и полковники Лукьянов, Достовалов и Калинин.
Вдруг раздался звонок у парадной двери. Все почувствовали себя нехорошо. Звонок повторился. Я увел всех четверых в свою спальню и попросил мать пойти открыть дверь.
Вместо этого она, дрожа от страха и сделав несколько шагов, вдруг села на пол. Пошла моя жена. Открывает и видит перед собой какого-то незнакомца, увешанного патронами и с револьвером за поясом.
– Что вам угодно? – спрашивает жена.
– Я хочу видеть товарища генерала.
– По какому вопросу?
– Я от товарища Троцкого.
– Пройдите в гостиную, – приглашает жена.
Увидев меня, он протягивает руку и сразу начинает:
– Пришел к вам по поручению военного комиссара товарища Троцкого. Сейчас формируется армия для борьбы против немцев, занявших Ростов, и против «кадет» на Кубани. Там с ними уже сражаются Сорокин и Автономов. Товарищ Троцкий предлагает вам принять командование этой армией, а меня желает сделать политическим комиссаром.
– Дайте подумать, – отвечаю ему. – Предложение слишком неожиданное и весьма лестное. Но я не хотел бы принимать участие в Гражданской войне.
– Так я зайду еще раз, – прощаясь, произносит будущий армейский комиссар. – Надеюсь, что будем вместе работать.
После ухода этого «джентльмена» я долго ломал себе голову, чтобы понять, почему это Троцкий, которого я никогда в жизни не видел, вздумал оказать мне такую честь. Наконец вспомнил, что мой товарищ по выпуску из академии генерал Балтийский исполняет роль военного советника при создателе Красной армии Троцком и его помощнике Склянском, бывшем военном враче. Очевидно, Балтийский и рекомендовал меня.
Визит будущего комиссара Кавказской большевистской армии через неделю повторился.
Снова звонок. Опять перепуганные насмерть мать и жена идут отворять дверь.
Обвешанный, как и в первый раз, оружием и патронами, молодой человек любезно здоровается и немедленно приступает к делу, выражая уверенность, что я все обдумал и взвесил. И говорит, что заранее не сомневается в успехе.
– Если вы не настаиваете на том, что формируемая армия должна сражаться с «кадетами», как вы их называете, а только с немцами, я предложение принимаю.
– В чем дело? Вы будете жалеть эту сволочь, этих белогвардейцев?
– Среди этих белогвардейцев находится немало моих товарищей и друзей, и воевать против них я ни в коем случае не согласен.
– Почему не согласны? Ведь они теперь контрреволюционеры, и их все равно скоро ликвидируют всех до одного.
– Возможно, – отвечаю, – но не при моем участии.
Он еще долго пытается меня убедить; при разговоре присутствует жена. Наконец он предъявляет свой главный козырь:
– Я забыл сказать, что 20 миллионов золотом дается в наше распоряжение. Надеюсь, что вы теперь согласны?
– Нет, решение мое твердое – участвовать в Гражданской войне я не могу и не хочу.
Обозленный и обескураженный, комиссар встал и, не подавая руки, вышел.
Армия была поручена генералу Снесареву.
Снесарева я помнил еще по Туркестану, где он в чине капитана служил в штабе округа. Не думаю, чтобы он долго командовал порученной ему Троцким армией. Во всяком случае, во время Гражданской войны имя его уже не упоминалось [128].
* * *
Покинув в конце августа Москву и большевиков, в середине сентября я с семьей через Киев и Одессу добрался до Крыма, где в Ялте, во дворце эмира Бухарского, нашел свое первое пристанище.
Ялта, как и весь Крым, находилась под эгидой немецких оккупантов. Царил порядок. Товарищи, топившие еще недавно офицеров в море и бросавшие их в паровозные топки, притаились, ушли в подполье. Жизнь русской «эмиграции» в собственном отечестве била ключом.
В то же время крепла мощь Добровольческой армии под командованием генерала Деникина, заменившего убитого летом в Екатеринодаре Корнилова; на сцену выходил Врангель. Начиналась героическая эпопея, с успехами добровольцев росла надежда на возрождение старой России.
Увы, все оказалось миражом…
