Наше, советско-российское оружие в Боснии ценится очень высоко. Воевать же пришлось югославской версией автомата Калашникова — «Заставой» М64, указывающим на год принятия системы на вооружение. Невероятно, но многие сербы считают его именно югославским изобретением, позже улучшенным русскими!!! Впрочем, преимущество российского очевидно. Родной «Калашников» сработан из легированной прочной стали, «Застава» — из углеродистой, ломкой и легко ржавеющей. На дуло навинчивается стакан, при помощи которого можно стрелять тромблонами, используя холостые патроны как метательные заряды. Но можно перепутать патроны в горячке боя, а боевой — это смерть стреляющего: тромблон взовется прямо в стакане. Надо не забыть также специальным рычагом перекрыть газовую камеру. А чтобы отдача от мощного холостого патрона не вырвала крышку ствольной коробки, автомат снабдили кнопкой, удерживающей пружину и крышку коробки. Бессмысленная советская игра, почти народная традиция — разборка автомата за…дцать секунд здесь стала невозможна. Все равно при стрельбе тромблонами из скверно сделанной «Заставы», ее механизм перекашивает, отчего при перегреве автомат клинит. Капсюльная краска набивается в усики затвора — и тот тоже отказывает. Так что частая чистка и смазка этого оружия — дело выживания.
Все мы одеты в разномастный камуфляж, Крендель — в темнозеленом комбинезоне, я — в видавшей виды югославской пятнашке. На ногах у всех «чизмы» — тяжелые шнурованные полуботинки югославского производства. Один противогаз на всех.
В сербских бункерах ополченцев больше — до восьми-девяти человек. Всего же на линии засело около трехсот сербов, а им противостояло около шестисот мусульманских бойцов. Секрета в этом не было. Обе стороны знали, когда идет пересменка у противника. Видимо, мусульманам было хорошо известно, что наш положайчик обороняется именно русскими, а к нам претензии оказались особые. Противник чувствовал себя уверенно и был активен.
Ночь прошла тихо. Дежурили все по очереди. В первое же утро на положае — «тревога». Крендель, идя к сербам на левый бункер, наткнулся в редколесье на мусульманина. Сняв атомат с предохранителя, попробовал дать очередь, но сделал только один выстрел — впопыхах выжал предохранитель, переведя автомат на одиночный огонь. Только одним выстрелом ответил и «турок». После этой дуэли без секундантов бойцы исчезли, растворившись среди елок. Счет ноль-ноль. На этом все тогда и закончилось, но нам не понравилось, что мусульмане здесь так нагло чуть ли на заходят в гости. Возможно, рассчитывая, что именно в это время (утром) бойцы и спят.
В тот же день я с Денисом прогулялся к сербам на левый бункер. Хотелось посмотреть, как устроились сербы. «О, брача-русы!» — нас пригласили испить кофе бородачи в кепи и пилотках с оловянным эмблемами — сербскими двухглавыми орлами. Ну, что ж, сербы и на войне сербы. Пара бревен в роли скамеек и ящик вместо стола здесь заменили кафану. Кофе варили в турках рядом на небольшом костре. Мы отвечали на стандартные вопросы. Первый и главный из них: «Ельцин — католик?» Ну, кем он еще может быть с точки зрения православного серба, враг России и Сербии? Наши собеседники дивятся тому, что Хасбулатов, который «за Руссию», — мусульманин. А меня сербы поражают тем, что наслышаны и о Потемкине, и о Екатерине Великой. Интересуются, были ли мы в Афганистане, кто по профессии. Им все интересно. Кое-как объяснив хитросплетения российской политики, возвращаемся назад — уже в темноте. На полпути между такими желанными, спасительными островками бункеров нас врасплох застала бестолковая стрельба где-то поблизости. Мы почти на открытом участке. Где враг было не ясно, на мгновение показалось, что мы двигаемся в направлении серьезного боя, бушующего огненного смерча. Мы «отметились», выпустив несколько пуль в сторону противника. Денис, имевший ранее боевой опыт, попросил меня стрелять, выбрав только свой сектор. Стрельба, как летний ливень, внезапно началась и вскоре также резко прекратилась.
На долю судьбу не выпало «крутых» операций. Были вещи неприятные, но я ограничусь лишь парою эпизодов, ведь герои — это те, кто остался в Боснии навечно, о них и стоит петь песни.
Шли вторые сутки на положаях. Нас решили прощупать «на вшивость» как-никак новая смена. В начале одиннадцатого вечера по подозрительному шороху в кустах русский выпустил очередь. В ответ склон залился огнем противник подошел метров на двадцать-тридцать. Обмениваемся бросками гранат. Их «гостинец» падает где-то рядом за позицией. Бункер находится на крутом склоне — поэтому попасть в него очень тяжело, перелеты обычны. Слышу двойное тонкое пение осколков возле правого уха, бункер заволакивает дымом. Меняемся местами — я выхожу из бункера и занимаю позицию рядом с ним. Вскоре перестрелка ослабевает. Кромешная тьма. Неожиданно внизу сзади четко слышны шаги — шуршит листва. Окружены? Это возможно, так как до соседнего сербского бункера около двухсот метров. Стреляем на звук. Шорохи шагов периодически затихают. Откуда-то сверху-справа слышен громкий гортанный протяжный крик. Араб?… Афганец?… И совсем близко. Мы знаем, до утра никакой помощи не будет — в темноте ведь легко перестрелять своих.
Ночь проходит в тревожном ожидании последнего броска мусульман. Тьма кромешная, выколи глаз, я вижу только фосфор мушки моего автомата. Сижу в небольшом окопчике справа от бункера. Ощупываю руками взрыватели двух мин направленного действия и воткнутый между бревен маузеровский штык-нож, чтобы сразу их найти как только… Пара таких мин — «мруд», напоминающих формой маленькие телевизоры, были установлены примерно в метрах десяти от бункера и соединялись с окопом проводами. Так, один «мруд» установлен в месте, откуда мусульманам удобно вести по нам огонь. Есть вероятность, что они придут в эту ловушку. Я должен замкнуть провода в момент их рывка. Бьет дрожь, которая проходит лишь от выстрелов, на какие-то мгновения успокаивающих и разливающих тепло по телу. В голове крутится мысль: «И зачем я сюда приехал?» Но оптимизм берет верх: «Все будет хорошо, я же знаю, когда и как я умру.» Пули калибра 7.62 почти не свистят, и, лишь рикошетя, издают звук оборванной струны, остающийся в воздухе несколько секунд. Позже я вспоминал это, по-моему, они берут ноту «ми».[13]
В четыре утра перестрелка разгорается посильнее. Ветер разогнал облака и стало чуток видно. Меня сменяют, я ухожу в блиндаж, но заснуть не могу. На последний рывок «бали» не решаются. От какого-то пустяка разбирает смех. Катаюсь по полу в бункере и земле, затыкая рот шапкой — ведь могут и услышать. Все, перекис… Я теперь другой.
