Ознакомительная версия.
Так вот: хозяин ли Мандельштам «своей пьесы» — собственной судьбы? Он очень много о ней знает, предчувствуя. Но в силах ли распорядиться по-другому, не так, как изначально продиктовано, задано?
И еще раз обратимся к Шекспиру. Жесткие слова Кристиана Геббеля: «Гамлет — падаль уже до начала трагедии. То, что мы видим, — розы и шипы, которые из этой падали вырастают»[33] соотносимы не только с образом литературного героя. Собственно, приведенное выше высказывание может относиться к каждому, проживающему трагедию (или фарс) собственной жизни, но у подлинного художника, обладающего внутренней силой, эта предопределенность выразится такой творческой страстью, которая, найдя свое отражение в его произведениях, надолго переживет самого творца.
У Мандельштама изначальная трагическая заданность видна необычайно ясно. С первых поэтических шагов в произведениях его ощущается тоска.
«Тоска в отличие от страха есть устремленность вверх, к высотам бытия, и мучение оттого, что находишься не на высотах. Тоска и мистический ужас есть состояние не перед опасностями, подстерегающими нас в греховном мире, а перед тайной бытия, от которой человек оторван. Человек, испытавший тоску и мистический ужас, не есть человек, дрожащий перед опасностями или ожидающий страданий. Наоборот, опасности и страдания обыденной жизни могут привести к прекращению тоски и мистического ужаса. Мистический ужас есть переживание тоски, достигшей высочайшего напряжения, предела. Тоска переходит в ужас перед тайной бытия. Но тоска и ужас совсем не порождаются обыденной жизнью с ее опасностями и лишениями. Тоска и мистический ужас неизвестно отчего происходят, причина тоски лежит в ином мире, не в нашем обыденном мире. Тоска всегда безотчетна»[34].
«Мачеха звездного табора…»
Так Мандельштам обращается к ночи в своем эпическом произведении «Стихи о неизвестном солдате».
Ночь — один из любимейших поэтических атрибутов у других, для этого поэта — мачеха.
Всегда ли он чувствовал такую, опосредованнородственную связь с ночью?
Давайте проследим за тем, что стоит у Мандельштама за этим словом, какие чувства, предчувствия, прозрения, отражения реалий своего времени выражены в нем.
Слово «ночь» — многозначно.
Основные значения его:
1) время суток, когда солнце находится за горизонтом;
2) тьма;
3) время сна (а в переносном смысле — период сна разума, человечности, добра);
4) время свершения темных дел, время тяжких событий;
5) время любви, страсти, ласки, томления, неги.
Естественное разделение суток на день и ночь влекло за собой извечную человеческую тягу определить, установить главенство той или иной составляющей в антонимической паре «день — ночь».
Галлы и германцы отсчитывали свое время не по дням, а по ночам. То же делали исландцы и арабы.
Конечно, в нашей культуре общепринят отсчет по дням. День — это время нашей активности, столь ценимое в российском климате с его шестимесячной зимой. Но бывали чудовищные, грозные моменты в нашей истории, когда отсчет человеческой жизни диктовала ночь. В такое время и выпало жить великому русскому поэту Осипу Мандельштаму:
И, в кулак зажимая истертый
Год рожденья с гурьбой и гуртом,
Я шепчу обескровленным ртом:
— Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году, и столетья
Окружают меня огнем.
(«Стихи о неизвестном солдате», 1937)
Рожденный ночью поэт будет по-особому воспринимать ее пульсацию, дыхание, отсчет ее секунд.
Ночь — выброшенность в жизнь
Уже в 1911 году, в момент своего поэтического становления Мандельштам будет пытаться осознать свою судьбу, спрашивая о нужности своего существования, о причинах своего появления в этом мире.
У ночи будет ждать он ответ на эти вопросы:
Быть может, я тебе не нужен,
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой.
(«Раковина», 1911)
Какое ощущение пустоты и отторгнутости!
Пустота вокруг мнится поэту пустотой внутри (сравнение себя с пустой, «без жемчужин» раковиной). Чувство отвержения себя мировой пучиной, бесконечностью, частью которой был там, до рождения (по ощущению, невольно на память приходит лермонтовское:
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я — или Бог — или никто!
Но здесь юный поэт, уже зная свою трагическую судьбу, говорит о своем отторжении от мира и о своей слиянности с океаном. Одно и то же великолепие поэтического одиночества и его трагедия представлены поэтами как бы с разных ракурсов.
Как показательно, что у юного Мандельштама именно НОЧЬ решает вопрос его бытия:
НУЖЕН? — НЕ НУЖЕН? — ВЫБРОШЕН.
Из мировой пучины, уютного, бесконечного, понятного для гения лона, на берег, в жизнь, хрупкой раковиной.
И необходимо, чтоб НОЧЬ
— и полюбила («Но ты полюбишь, ты оценишь // Ненужной раковины ложь»),
— и спрятала («Ты на песок с ней рядом ляжешь, // Оденешь ризою своей…»),
— и наполнила пустую раковину звуками жизни — «шепотами пены, туманом, ветром и дождем…»
Ведь именно звуковой ряд так емок, многообразен и выразителен в поэзии Мандельштама, где звуки играют гораздо большую роль, чем краски. Ночное время обостряет слух, дает сосредоточиться. Ночь тут помощница.
Ночь дарит мысли о небывалой свободе, свободе без верности и постоянства, потому что стоит ли брошенным в пространство жизни, обреченным на смерть, чем-то ограничивать свою временную свободу:
О свободе небывалой
Сладко думать у свечи.
— Ты побудь со мной сначала,
Верность плакала в ночи.
………………………
Нам ли, брошенным в пространстве,
Обреченным умереть,
О прекрасном постоянстве
И о верности жалеть!
(«О свободе небывалой…», 1915)
И вот уже какая парадигма вырисовывается, какая тема ясно обозначается:
Ознакомительная версия.
