а точнее — синекура, не требовала ежедневного присутствия на кафедре. Довлатов, вопреки ссылкам на «страшную занятость», тоже не убивался в своей газете «За кадры верфям». Проблема для Сережи заключалась в том, что я не могла, да и не хотела проводить с ним вечера, как говорила наша няня, «незнамо где». Тот опыт, который я приобрела, отправившись с ним раза два в дебри новостроек, оставил тяжкое впечатление. Незнакомые, правда, суперлитературные алкаши, квартира без телефона, городской транспорт не ходит, на такси денег нет, как добраться домой — непонятно, на часах полтретьего ночи, и Витя обзванивает больницы и морги. Сережу абсолютно не волновало, что те же морги наверняка обзванивают Нора Сергеевна и Лена.
Поэтому я предпочитала общаться с Довлатовым при свете дня, и это было замечательно. Мы встречались раза три в неделю в десять утра на углу Невского и Литейного у кинотеатра «Титан» и направлялись по Литейному к Неве, с заходом в «Академкнигу» (напротив улицы Жуковского) и в рюмочную на углу Белинского.
За один рубль десять копеек мы становились обладателями двух рюмок водки и двух бутербродов с крутым яйцом и килькой. Затем начиналось обсуждение написанного им накануне рассказа. Обычно оно сводилось к панегирикам.
Тем не менее на солнечном фоне взаимного восхищения я нет-нет да и оказывалась одураченной простофилей. Вероятно, героиней будущего эскиза для «Дамы с собачкой». Вот одна из его вероломных козней. Звонок в девять часов утра.
Довлатов (голос драматически-глухой): «У меня несчастье. Я звоню, чтобы попрощаться. Не пытайтесь меня разыскивать».
Я: «Что случилось?» — Если ему повезет, у меня может сорваться что-нибудь, вроде: — «Где вы? Хотите, я приеду?»
Секундная пауза и затем: «Только не сегодня. Я иду на день рождения».
В разыгрывании таких «шахматных» этюдов Довлатов был неистощим. Добавьте к этому безграничное обаяние и блестящий артистизм. Одна барышня рассказывала мне, что на закате двухнедельного романа, «опалившего ей крылья», Довлатов позвонил ей с таким зловещим текстом:
— Я понял, что не могу без вас существовать. Но жизнь сложилась так, что нам не суждено… Никогда… Никогда… — и повесил трубку.
Девица, прорыдав час, снова набрала его номер. Это было предусмотрено. К телефону подошла Нора Сергеевна. В прошлом драматическая актриса, она тоже любила театральные эффекты.
— Сережи нет, — прозвучало замогильное контральто. — Нет совсем. Он ушел из жизни.
Тут следовал вопль отчаяния, и Нора Сергеевна поторопилась с утешением:
— Он оставил письмо. Наверно, вам. Как вас зовут? — Жертва называлась. — Нет, к сожалению, не вам…
Наши конфликты были частыми и яростными. Помню, что Довлатов приходил в неистовство, если я осмеливалась дружелюбно отозваться о каком-нибудь начинающем прозаике или поэте. Поэтом имел право быть только Бродский, вокруг него, как вокруг солнца, имели право вращаться Рейн и Найман. Бобышев был презираем Сергеем почти что с самого начала их знакомства. Из прозаиков, кроме Аксенова и Битова, он испытывал почтение к «Горожанам»: Вахтину, Ефимову, Губину и Марамзину. В его отношения с бывшими университетскими товарищами я не вникала, и, более того, узнала о них только из книжки Аси Пекуровской «Когда случилось петь С. Д. и мне». Помню, что он очень любил Андрюшу Арьева и даже время от времени затаскивал меня к нему в гости. И не любил Федю Чирскова, который мне был очень симпатичен.
Я же приходила в ярость, когда он подставлял мне психологические подножки. Поскольку характеры у нас обоих были не шелковые и не саржевые, наши отношения стали напоминать родео. Роли быка и ковбоя исполнялись попеременно.
Обладай я талантом Николая Васильевича, описание наших диалогов выглядело бы примерно так:
— Что Вы, Люда, носитесь со своим провинциальным, полуграмотным Kочурой из Красножопинска, как дурень с писаною торбою, — сказал Сергей Донатович с досадой, потому что действительно начинал уже сердиться.
— Во-первых, его фамилия не Кочура, а Качурин, а во-вторых, он из Челябинска. И там живут очень талантливые люди.
— Ну, уморили. Вы понимаете в литературе, как свинья в апельсинах.
— Зачем же вы тогда тычите свинье в нос свою писанину?
— Найман сказал, что это гениально.
— Найман слова такого не знает. Это мог сказать только Рейн, и он добряк — он отзывается так о любой макулатуре.
— Рейн и сказал, и уж наверное, не без оснований. А то какого-то Качуру вытащила из нафталина.
— Он на три года моложе вас, а вы ведете себя, как сноб, то есть настоящий гусак.
— Что вы такое сказали, Люда Штерн?
— Я сказала, что вы похожи на гусака, Сергей Довлатов!
— Как же вы смели, сударыня, позабыв приличие и уважение к моей выдающейся наружности, обесчестить меня таким поносным именем?
— Что же тут поносного? Да что вы, в самом деле, так размахались своими ручонками, Сергей Донатович? И что это в вашей наружности такого выдающегося? Вы, сударь, чистой воды, гуталин (так Бродский называл бывшего товарища Сталина).
— Я повторяю, как вы осмелились, в противность всех приличий, назвать меня гусаком и гуталином?
— Начхать вам на голову, Довлатов! Что это вы так раскудахтались? Вы, может быть, Качуре в подметки не годитесь!
Поскольку оскорбления на «вы» звучали недостаточно убедительно, весной 1968 года, полгода спустя после знакомства, мы перешли на «ты».
Отношение Довлатова ко мне являло собой клубок противоречивых эмоций, среди которых поочередно преобладали то положительные, то отрицательные.
Среди положительных:
1. Довлатов «держал меня» за лакмусовую бумажку. Он полагал, что если рассказ мне понравился, он удался. А мне, как я уже упоминала, нравилась каждая его строчка.
2. Он был убежден, что мое присутствие в его жизни обеспечит ему литературную удачу. В идеальном варианте, мне полагалось бы висеть на шнурке у него на шее в качестве талисмана. Но ввиду неисполнимости этого варианта я должна выйти за него замуж.
3. Он также подозревал наличие у меня неких магических свойств. Экстрасенс — не экстрасенс, но чем-то таинственным обладаю. Для этого кое-какие основания имелись. Однажды зимой мы задумали навестить приятелей в Доме творчества в Комарове. Был холодный и ветреный день. Только приехали на Финляндский вокзал, как Довлатов скис. Он был без перчаток, и у него замерзли руки. К тому же душа требовала немедленной выпивки, а денег, кроме как на билеты, не было. Молодой прозаик мрачнел на глазах, и пока мы дошли до
