По тем, кто прыгал через забор, стреляли со сторожевых вышек.
Женщины в истерике кричали, чтоб они не прыгали, чтобы не погибали напрасно. Но мужчины, как одержимые, продолжали прыгать, и по ним не прекращали стрелять.
В итоге женщины подобрали у забора больше ста человек раненых и столько же убитых.
Раненых женщины приносили в бараки и как могли оказывали им помощь, но многие из них через какое-то время умирали.
Всё, что только возможно было из белья, было использовано на перевязки. Запах крови наполнил все бараки. В больницу раненых не принимали, они лежали в бараках, стонали, умирали, женщины в панике бегали, просили у медсестёр помощи, весь лагерь наполнился настоящим кошмаром.
Тотчас же стихийно возникли митинги, более активные с жаром выступали и призывали к забастовке.
Какая-то группа мужчин бросилась во внутреннюю тюрьму, где в заточении находилось человек сто пятьдесят, взломали все двери и выпустили их.
Уже было темно, но никто не унимался, и все вместе решили устроить забастовку, вызвать из Москвы представителя ЦК: так как это был период после ареста Берия, то, ссылаясь на это, заключённые заявили, что они не желают разговаривать с МВД.
Написали немедленно два огромных плаката:
1) Смерть или свобода!
2) Требуем представителя ЦК, не желаем разговаривать с МВД!
Плакаты повесили на высоте примерно пятнадцати метров.
Чекисты по радио до хрипоты призывали нас прекратить беспорядки, но мы в ответ расставили свои пикеты у входа в лагерь и вдоль заборов. Наши пикетчики были вооружены огромными дубинами.
Из безликой до сих пор массы лагерников стихийно появилась горстка энергичных руководителей, проникнутых решимостью бороться.
Среди них был бывший полковник Советской Армии Кузнецов, немецкий инженер Юрий Кнопмус, бывший вор-рецидивист Глеб (фамилии не помню), попавший в лагерь политических как пленный из армии генерала Власова, и украинец из активных бандеровцев Миша Келлер.
Вот эти несколько человек и взяли на себя руководство забастовкой.
Прошло два дня. Начальство в лагерь не входило. Мы сами брали со складов продукты, готовили обед на кухне, женщины стали обстирывать мужчин, убирали в мужских бараках.
Среди заключённых оказался представитель графской семьи — граф Бобринский. Он быстро открыл «кафе»: бросал что-то в воду, вода шипела, и заключённые в жаркие дни с удовольствием пили этот напиток и очень смеялись, а граф Бобринский сидел в углу «кафе» с гитарой и пел старинные романсы.
Никто не знал и даже не думал о том, что нас ждёт, делали всё бессознательно, безотчётно.
Внезапно в небе показались самолёты.
Узнав о случившемся, к нам летело высокое московское начальство.
Среди прилетевших москвичей был начальник Главного управления исправительно-трудовых лагерей в СССР (ГУЛаг) генерал-полковник Долгих, начальник режима всех лагерей генерал-лейтенант Бочков, два генерала юстиции Вавилов и Самсонов, а также огромная свита. К ним присоединились министр МВД Казахстана генерал-майор Губин, главный прокурор Казахстана и прочее местное начальство.
По радио нам объявили, что московское начальство желает с нами разговаривать и выяснить, что происходит.
Они позволяют себя обыскать при входе в лагерь, дабы заключённые убедились, что они без оружия.
В сопровождении многочисленной свиты всё начальство с деловым видом вошло в лагерь, и 13 500 заключённых собрались послушать прибывших чекистских генералов, разместившись на крышах, на заборах…
При полной тишине генерал-майор Губин заявил нам, что разговаривать с таким количеством человек никак невозможно. Нам предлагают выбрать своих представителей, и завтра переговоры начнутся.
Выбрали двенадцать человек, десять мужчин и двух женщин.
В это число попала и я. Вторая женщина была молодая, крепкая крестьянка из Западной Украины Нюся Михайлевич.
Миссия этих выбранных двенадцати состояла в том, что мы должны были выслушивать резоны московского начальства, передавать их заключённым и наоборот.
Совершенно понятно, что наши двенадцать всё время спорили с генералами, так как не все же их глупости мы соглашались передавать заключённым.
На их требования немедленно прекратить забастовку и выйти на работу мы приводили свои доводы и требовали сначала наказать тех, кто стрелял в заключённых.
Переговоры с генералами велись в большом бараке, где помещалась бухгалтерия лагеря. Они происходили почти ежедневно, но представителя ЦК генералы к нам вызвать не хотели.
На одной из очередных наших встреч, я сидела в дальнем углу, а в противоположном углу, против меня, сидел генерал Бочков — пошлый солдат, без скверных слов не обходившийся ни минуты. Он что-то пытался нам внушать на своём безграмотном русском языке.
В это время влетел бледный, испуганный чекистский офицер и, взяв под козырёк, выпалил: «Товарищ генерал-лейтенант, лагерники доламывают забор!»
В самом деле было слышно, как наши мужчины, достав где-то громадную железную рельсу, по команде: «Раз — два — взяли!» — громили забор.
Бочков вскочил и что есть силы рявкнул: «Стрелять!».
Все вскочили, побледнели и растерялись.
Меня как ветром сдуло со стула. Одним прыжком я очутилась возле Бочкова, схватила его за рукав его генеральского кителя и, не помня себя, в истерике, начала кричать: «Не смейте стрелять в безоружных заключённых, не смейте, не смейте!».
Никто, а тем более Бочков, не ожидал от меня такой смелости.
Все замерли и ждали, а заключённые, услышав мой крик, подбежали к окнам барака, не поняв, что произошло.
Бочков мгновенно покрылся потом.
Я продолжала кричать: «Не смейте, не смейте!».
«Отставить!» — распорядился Бочков и стал вытирать лицо платком.
Я потеряла сознание, меня унесли.
Оторопелые генералы и вся их свита покидали зону под крики заключённых. Кто-то воскликнул: «За одну слезу Бершадской — ведро крови с чекистов!».
Забор доломали. Ведь и вправду через дыру было неудобно лазить…
Забастовка продолжалась.
Несчастные заключённые пытались чего-то добиться у жестокосердных чекистских генералов; люди ещё пробовали верить, что на их страдания обратят внимание; никто не подозревал, чем всё это кончится…
Заключённые сочинили гимн на украинском языке, сами придумали музыку, и несколько раз в день весь лагерь, все 13 500 заключённых, пели во весь голос этот гимн (привожу слова по памяти):
У гарячих стэпах Казахстана
Сколыхнулыся спэцлагэря,
Розигнулысь утомлени спыны,
Бо стогнаты тэпэр не пора.
У святому порыви
Розирвалысь нарывы —
Мы нэ будэм, нэ будем рабамы
И нэ будэм носыты ярма.
Братня кров Воркуты и Норильська,
Колымы и Кингира
Пэрэповнылы чашу насыльства
И зъеднала уси лагэря.
Тым, що палы за волю,
Мы клянэмось сьогодни,
Що нэ будэм, нэ будэм рабамы
И нэ будэм носыты ярма.
Палы муры, що нас розлучалы,
И зустрилыся брат и еэстра,
Батько з дочкой, дружына из мужэм,
А дивчына цилуе юнака.
Пэршый порыв свободы
Объеднав вси народы —
Мы нэ будэм, нэ будэм рабамы
И нэ будэм носыты ярма.
Воедыно вси мовы сплэлыся,
Одна вира колышэ сэрця,
У трывогах и на барыкадах
Дивча рядом з плэчэм юнака.
Наше гасло «Свобода
Для усёго народа!» —
Мы нэ будэм, нэ будэм рабамы,
Боротьбу довэдэм до кинця.
Так мы пели, сопротивлялись генералам, как могли, и пытались доказать им, что у нас тоже есть свои права.
