Меж тем назревала опасность большой драки. Один из игроков решил, что гол в его ворота забит неправильно и дал кому-то оплеуху, а его, в свою очередь, кто-то ударил по носу. Игра прервалась, поднялся галдёж, началась толкотня. Я громким голосом скомандовал: «Замолчать! По местам!» — но меня не слушали. И тут делу помог мальчишка Витька. Без всякого крика и рукоприкладства навёл он порядок, и матч пошёл своим чередом. Этот Витька явно был лидером местных ребят, это я сразу учуял. Некоторые из детей заглазно звали его так: Полтора-Витьки; это потому, что для своих лет он был очень высокого роста, выше всех в группе. Но уважали его ребята не за рост, а за твёрдый характер, за безапелляционность суждений, за гулкий голос. Этому уважению не мешало даже то (а быть может, и помогало?), что был он изрядным выдумщиком. Я слышал, как в столовой он сообщил своим соседям по столу, что вчера ехал с отцом в трамвае рядом с дрессированной гориллой, которую вёз куда-то укротитель зверей. К этому Полтора-Витьки сразу же добавил, что тот укротитель купил у кондуктора на гориллу не один, а сразу три билета, поэтому ей и разрешено было ехать вместе с людьми... Да, этот Витька парень был интересный. Но меня он крепко подвёл.
Пошла вторая неделя (а по-тогдашнему — пятидневка) моей трудовой деятельности. Погода в тот день стояла отличная, и я решил повести свою группу на остров Голодай; это теперь он весь застроен, а в те времена там было где погулять. Построив своих подопечных парами, я вывел их на Шестнадцатую линию, и мы направились в сторону речки Смоленки. Шагали мы не по мостовой, а по панели, — так безопаснее. Всё шло нормально, я чувствовал себя эдаким вождём, бывалым командиром, которому с уважительной радостью подчиняются его подчинённые. Но Шестнадцатая линия — это особая линия: она ведёт к Смоленскому кладбищу. На нём уже более полувека никого не хоронят, но в описываемое мною время оно было действующим, и по этой линии часто двигались похоронные процессии. Усопших провожали тогда без излишней спешки; неторопливо ехал везомый двумя лошадьми белый катафалк с гробом, за ним чинно шагали провожающие...
Невдалеке от Камской улицы наша группа поровнялась с такой процессией. Похороны были богатые, с музыкой. Музыканты шли первыми, сразу же за похоронной колесницей, а за ними — все остальные, человек сорок, не меньше. Музыка была грустная, но в то же время очень громкая и ритмичная. Наверно, эта ритмичность и соблазнила негодника-Витьку; схватив за руку своего напарника, он перебежал с ним с панели на мостовую — и оба зашагали в конце процессии. Я и опомниться не успел, как их примеру последовали остальные мальчишки, а потом и девочки. А мне что было делать? Я тоже примкнул к этому шествию. Дети теперь шагали без строя, а я обращался то к тому, то к этой — уговаривал отстать от провожающих, вернуться на тротуар. Громко уговаривать, кричать, заглушая криком музыку, я не смел. Я боялся внести сумятицу в похоронный обряд, оскорбить родственников покойного. Но вот кони со своим печальным грузом, а за ними и люди свернули налево, на Камскую улицу, на тот её отрезок, который упирается в ворота Православного Смоленского кладбища. В те довоенные годы это было очень оживлённое место: здесь стояли торговки с венками, с букетами, с корзинами, полными цветов, с глиняными горшочками; продавались здесь и лопаточки для ухода за могилами. А ещё запомнились мне странные цветы древесные: их изготовляли из стружек, и окрашены они были в какие-то ядовито-яркие цвета; стоили они очень дёшево.
На подходе к кладбищу музыканты, наконец, умолкли. Мои подчинённые отцепились от процессии, и я повёл их на зелёный остров Голодай (он же — остров Декабристов). Поскольку наше шествие в кильватере похоронного мероприятия продолжалось не очень долго, то я оценил его как событие нелепое, но незначительное. Однако по каким-то тайным каналам (может быть, девочки насплетничали?) оно в тот же день стало известно заведующей, и она мягко, но внушительно объяснила мне, что я совершил педагогическую ошибку. Затем она поинтересовалась, почему это я всячески увиливаю от физкультурных занятий, а вместо этого норовлю водить детей по улицам. Я стал доказывать ей, что ходьба — это тоже физкультура, но и сам чувствовал, что слова мои звучат фальшиво. А через два дня она вызвала меня в свой кабинетик для того, чтобы сообщить о том, что у неё на примете есть один опытный инструктор-физкультурник, — и потому при всём её добром отношении ко мне она не будет опечалена, если я покину свой трудовой пост по собственному желанию. Так навеки оборвалась моя спортивно-педагогическая карьера.
Через несколько дней я получил расчёт в полном смысле этого слова, то есть мне даже зарплату выплатили за те дни, которые я на детплощадке провёл. Тут было чем гордиться: мне ещё только шестнадцать с половиной лет, — а уже зарплата! Однако на душе было муторно: зарплата-то зарплата, а ведь физкультурник из меня — никакой, неспроста меня выгнали...
С днём получения первой в мей жизни официальной зарплаты связано у меня одно странное происшествие. С деньгами в кармане шагал я по Шестнадцатой линии, и вдруг мне захотелось поесть чего-нибудь вкусного. А через улицу, на Семнадцатой линии, маячила вывеска столовой или ресторанчика, — теперь точно припомнить не могу. Я направился туда. Пересекая улицу, я увидел, что на булыжнике лежит знакомый предмет. То была небольшая медная печать с круглой деревянной ручкой. На той старинной печати был изображён фамильный герб — два дерева и ручей под ними, а пониже — надпись: «П.И. фон-Линдестрем». И деревья, и ручеёк, и все буквы были не выпуклыми, а как бы вдавленными в медную поверхность. Печать эта предназначалась для запечатывания писем сургучом или воском. Когда-то она принадлежала моему пра-прадеду по материнской линии, Петру Ивановичу (Иоанновичу) Линдестрему. Он, в отличие от прочих моих предков, избрал не военную, а медицинскую карьеру, и весьма преуспел на этом поприще. Но о нём позже расскажу.
Печать эту мать хранила почему-то в выдвижном ящичке столика, на котором стояла её швейная машина. Когда я учился в третьем классе, то от одного своего одноклассника заразился его хобби — коллекционированием этикеток от папиросных коробок. С мальчишкой тем я не дружил, нас связывало только это, очень модное тогда, увлечение. Однажды он принс мне на дом коробку от папирос «Салье» украинского производства, а я взамен дал ему другую, какую — не помню. Чтобы отделить этикетку от коробки, нам понадобились ножницы, а они лежали в том же выдвижном ящичке, где и печать. Через несколько дней мать случайно обнаружила исчезновение этой печати. Огорчила её не столько сама пропажа, сколько то, что повинен в этом был вроде бы я. Но мне-то было ясно, что виноват тут тот шкет-коллекционер. Я его потом не раз уговаривал вернуть похищенное, но он отнекивался, отпирался, отвирался. Так и не вернул...
