одного бедняка! – врывается из соседней залы мужчина, радостный, восхищенный, чтобы отыскать на стенном календаре имя сегодняшнего святого и назвать им своего новорожденного.
Пробегая мимо, счастливый отец полами своего сюртука задевает нашу бумагу.
Вернувшись домой, нам еще нужно просмотреть ее бумаги, заставить себя собрать ее тряпки, разобраться в хаосе вещей, склянок, белья, оставшемся после болезни… Одним словом, рыться в смерти. Ужасно было вернуться в эту мансарду, где в неоправленной еще постели виднелись крошки хлеба от последнего ее обеда. Я накинул на тюфяк одеяло, как покров на тело покойника.
18 августа, понедельник. Часовня расположена рядом с анатомическим театром: в больнице Бог и труп – соседи. За обедней, которую служат в память Розы, ставят рядом с ее гробом еще два чужих, которых отпевают заодно. Есть что-то отвратительное в этой близости, в этом «заодно». Это как будто общая могила молитвы.
Стоя в часовне за мною, плачет племянница Розы, девочка, некоторое время жившая у нас вместе с нею. Ей теперь девятнадцать лет. Она воспитывалась в монастыре: бедная девочка, поблекшая, бледненькая, рахитичная, с узловатыми от бедности руками, с головой слишком большой для ее тела, с искривленным туловищем – печальный обломок всей этой чахоточной семьи, поджидаемый смертью и теперь уже отмеченный ею: в ее кротких глазах светится неземное мерцание.
Из часовни до конца кладбища Монмартр – раскинувшегося как подземный город и занимающего целый квартал – медленное, бесконечное шествие по грязи. И вот, наконец, пение священников, и могильщики с усилием опускают в яму гроб на веревках.
20 августа, среда. Надо еще раз съездить в больницу. Между моим последним посещением бедной Розы в четверг и внезапной ее смертью на следующий день остается что-то неизвестное, что я мысленно отталкиваю, но что постоянно возвращается ко мне: неизвестность этой агонии, про которую я ничего не знаю, этой столь внезапной кончины. Хочу знать и боюсь того, что услышу. Мне не кажется, что она умерла; у меня только ощущение, что вот – исчез человек. Фантазия моя направляется к ее последним часам, отыскивает их ощупью, ночью воссоздает их, и как они меня мучают своими таинственными ужасами, эти часы! Я должен выйти из неизвестности!
Наконец сегодня утром я собираюсь с силами и снова вижу больницу, и сторожа, красномордого, толстого, от которого так и несет жизнью, как от других несет вином. Снова вижу коридоры, где утренние лучи отражаются в бледной улыбке выздоравливающих…
В далеком углу я звоню у двери, завешенной белой занавеской. Отворяют, и вот я в приемной. Между окон, на столике, напоминающем алтарь, помещается статуэтка Богоматери. На стенах холодной и неуютной комнаты висят – не понимаю, по какому случаю, – два вида Везувия в рамках, несчастные акварели, которые как будто зябнут и чувствуют себя не на месте. В дверь, отпертую позади меня, из маленькой комнатки, залитой солнечным светом, доносится болтовня сестер и детей, молодые радости, добрые, веселые смешки, свежие звуки и возгласы – шум оживленной солнцем голубятни…
Монахини в белом, в черных чепцах, входят и проходят мимо меня; одна останавливается перед моим стулом. Она невысокого роста, дурно сложена, некрасива, но в ее глазах светится нежность. Она присматривает за палатой св. Иосифа, где лежала Роза. Она рассказывает мне, что Роза умерла почти без страданий, чувствуя себя лучше, чуть ли не вполне здоровой, исполненной облегчения и надежды.
Утром, после того как ей оправили постель, она вдруг скончалась, даже не понимая, что это пришла смерть. Кровь пошла у нее горлом, всё оказалось делом нескольких секунд.
Я вышел успокоенный, избавленный от ужасной мысли, что она предчувствовала свою смерть и почувствовала ее.
21 августа, четверг. Среди обеда, омраченного воспоминаниями, постоянно возвращающими нас к мыслям о покойной, Мария, пришедшая пообедать с нами, нервно побарабанив некоторое время кончиками пальцев по своим пышным белокурым волосам, вдруг восклицает: «Друзья, пока бедняжка была жива, я хранила тайну. Но теперь, когда она под землей, надо сказать вам всю правду».
И мы узнаем про несчастную такие вещи, от которых у нас пропадает аппетит и во рту становится горько, как от кислого плода, разрезанного стальным ножом. Нам открывается целая жизнь, скрытая, ужасающая, отвратительная. Векселя, подписанные ею, долги, оставленные у всех поставщиков, объясняются самым неожиданным, самым невероятным образом. Оказывается, она содержала мужчин – сына лавочницы, еще другого, которому носила наше вино, цыплят, съестные припасы… Скрытая жизнь ночных оргий, ночевок у мужчин, припадки чувственности, заставлявшие ее любовников говорить: «Или я, или она это не перенесем!» Страсть к мужчине – все равно к одному или к нескольким сразу, – захватившая всё ее сердце, все ее мысли, все ощущения; страсть, в которой слились воедино все недуги этой несчастной женщины: чахотка, рождающая бешеную жажду наслаждений, истерика, безумие. От сына лавочницы у нее было двое детей: первый прожил шесть месяцев. Несколько лет тому назад, когда она отпросилась в деревню, оказывается, она уезжала рожать. Влечение ее к этим мужчинам было так чрезвычайно, так болезненно, так безумно, что она – до тех пор сама честность – крала у нас золотые, чтобы платить любовникам и тем удерживать их.
А совершив поневоле эти бесчестные поступки, эти мелкие преступления, исторгнутые из ее правдивой натуры, Роза впадала в такое раскаяние, ее начинали мучить такие угрызения совести, такая грусть, такая душевная тьма, что в этом аду, отчаявшаяся и неудовлетворенная, она стала пить, чтобы убежать от самой себя, спастись от действительности, утонуть на несколько часов в глубоком сне, в летаргическом оцепенении.
Несчастная! Как обливалось, должно быть, ее сердце кровью, как терзала ее совесть – и сколько было постоянных оснований, сколько причин, сколько поводов для этого! Прежде всего, ее не могли не преследовать временами мысли о Боге, о запахе серы в преисподней, о геенне огненной. А постоянная, жалившая ее по всякому поводу ревность; а презрение мужчин, которые очень скоро, вероятно, переставали скрывать свое отношение к безобразной ее внешности; а ревность к новым любовницам – всем этим женщинам, которые хвостом ходили за сыном владелицы молочной лавки!.. Как ужасна эта правда, обнажившаяся под сорванным покровом; мы словно вскрываем женский труп и исследуем внутри него отвратительную язву.
И теперь, услышав все это, я вдруг начинаю вникать в то, что она выстрадала за эти десять лет: страх перед анонимными письмами, могущими дойти до нас, и перед обвинениями поставщиков; постоянный трепет из-за денег, требуемых от нее – которых у нее частенько не было; стыд, переживаемый гордым созданием, совращенным этим мерзким кварталом Сен-Жорж [36], стыд сношений
