с людьми, которых она презирала, и горькое осознание преждевременной старости – этого неизбежного следствия пьянства;
покушения на самоубийство – я оттащил ее раз от окна, из которого она было совсем вывалилась; наконец, все эти слезы, казавшиеся нам беспричинными; и всё это, смешанное с очень глубокой, сердечной привязанностью к нам, преданностью, похожей на горячку…
В этой женщине энергия характера, сила воли, искусство скрытности достигли высшей степени. Да, да, все ее ужасные секреты были скрыты и замкнуты от наших глаз, от нашего слуха, от наших способностей к наблюдению – даже во время ее истерических припадков она испускала одни лишь стоны.
И отчего же она умерла? От того, что восемь месяцев тому назад, зимою, под дождем, вышла ночью подкараулить любовника, прогнавшего ее, чтобы узнать, какая женщина ее заменила: всю ночь простояла Роза под окном нижнего этажа и вернулась домой промокшая до костей, со смертельным плевритом!
Бедное создание! Мы от души простили ее, и великая жалость наполняет наши сердца по мере того, как нам открываются ее страдания… Но отныне и на всю жизнь мы прониклись недоверием к женскому полу. Нам стало страшно при мысли о двойном дне любой женской души, о чудовищной, гениальной способности женщины лгать.
28 октября, вторник. Эдуард [Лефевр] увозит меня в Клермон осматривать женскую тюрьму.
Заключенные большей частью выглядят здоровыми, лица у них пухлые, цвет лица несколько желтоватый, они своим видом напоминают и монахинь, и выздоравливающих. У всех или почти у всех упрямые квадратные лбы, лбы ожесточенных, угрюмых крестьянок. Я не нашел ни одного красивого или интересного лица. Весь этот мир женщин с впалыми глазами ожесточен, сосредоточен и хранит под неподвижными чертами массу накопленных мыслей и чувств. Все они, когда проходишь мимо, остаются склоненными над своей работой, с замкнутыми физиономиями. Будто стена между вашим взором и ими. Лица их ничего не говорят, не выражают: чувствуешь, что они словно притворяются мертвыми. Вот вы прошли и обернулись. Взоры медленно подымаются вслед вам, и вы спиной чувствуете, как все эти тяжелые взгляды впиваются в вас и наблюдают за вами со злобным любопытством.
Начальник рассказал мне про хитрости этих женщин, обреченных на молчание [37], хитрости, посредством которых они переписываются между собою. Так одна из них отправила любовное послание, вырезав отдельные буквы из молитвенника и нашив их на тряпку…
13 декабря, суббота. Я получил от принцессы Матильды, вместе с милым письмецом по поводу нашей книги, приглашение к обеду. Нас вводят в бельэтаж, в круглую гостиную с панно из пунцового штофа и декорированными зеркалами резного стекла в изящных рамах.
Гаварни, Шенневьер [38] и Ньеверкерк [39] уже здесь. Появляется и принцесса, сопровождаемая своей чтицей, госпожой де Фли.
Садимся за стол. Нас только семеро. Если бы не посуда, помеченная императорским гербом, и не важность и безучастность лакеев, настоящих лакеев знатного княжеского дома, нельзя было бы и подумать, что находишься у «высочества», так много в этом милом доме свободы духа и слова. Эта гостиная – настоящий салон ХІX века, и хозяйка ее – совершеннейший тип современной женщины.
Женщина любезная, как ее улыбка, милейшая на свете улыбка, щедрая улыбка красивых итальянских уст; она – сама естественность, которая заставляет вас чувствовать себя как дома, непринужденно и живо выражает всё, что только приходит ей в голову, божественна своей простотой. Сегодня она находится среди мужчин и отдается веселью без малейшей задней мысли. Она поистине очаровательна.
Принцесса жалуется нам, мило и остроумно, на то, что умственный уровень современных женщин странным образом опустился в сравнении с эпохой, описанной нами; на то, что она не знает женщин, которые интересовались бы искусством или новостями литературы и имели увлечения, пусть и не «мужские», но возвышенные и редкие. Большая часть дам такова, что с ними не о чем говорить. «Ведь вот если сюда к нам зайдет женщина, придется переменить разговор, вы сразу же увидите. Да, женщин развитых я готова принимать у себя. Рашель, конечно, Рашель я согласилась бы принять [40], и госпожу Жорж Санд я пригласила бы с большим удовольствием!..»
23 февраля. Обед в ресторане Маньи. Шарль Эдмон приводит к нам Тургенева, этого иностранного писателя, одаренного столь нежным талантом, автора «Записок охотника» и «Русского Гамлета» [41].
Это милый колосс, кроткий великан с седыми волосами, он похож на доброго духа горы или леса. Он прекрасен, величаво прекрасен, почтенно прекрасен, с этой его синевой неба в глазах и певучестью русского акцента, напоминающей не то ребенка, не то негра.
Растроганный, приятно удивленный сделанной ему овацией, Тургенев сообщает нам любопытные вещи о русской литературе. Она вся, по его словам, начиная с романа и кончая театром, занята изучением действительности. Он говорит нам, что русская публика много читает журналы, и, краснея, признается нам, что он и десять других писателей получают по шестиста франков с листа. Но зато книга там еле оплачивается, не приносит более четырех тысяч франков…
При имени Гейне, произнесенном Тургеневым в то время, как мы громко выражаем наш восторг немецким поэтом, Сент-Бёв, утверждающий, что отлично его знал, восклицает, что это был негодный плут. Но при общем шумном протесте он умолкает, закрывает лицо обеими руками и остается в такой позе все время, пока длится наш дифирамб.
1 марта. Сегодня последнее воскресенье с Флобером, он уезжает в Круассе, чтобы там зарыться в работу.
Приходит господин, тощий, худой, угрюмый, с жидкой бородкой, с глазами, спрятанными под очки; но лицо его, несколько бесцветное, оживляется при разговоре, и взгляд становится приветливым, когда он вас слушает. Речь у него спокойная, а разговаривая, он как бы роняет слова, широко открывая рот с длинными, как у старой англичанки, зубами. Это Тэн, живое воплощение современной критики, критики одновременно весьма ученой, весьма остроумной и весьма часто неверной до последних пределов. В нем все еще заметен профессор, читающий лекцию [42]. Следы учительства неистребимы, но его спасает большая простота, замечательная любезность обхождения, внимательность благовоспитанного человека, учтиво отдающегося в распоряжение других.
Так как мы говорили о том, что, судя по вчерашнему замечанию Тургенева, в России популярен только один писатель – Диккенс, и что с 1830 года наша литература в России уже не имеет прежнего влияния, а оно всё больше переходит к американским и английским романам, Тэн сообщает нам, что уверен: в будущем литературное влияние Франции еще уменьшится; что и правда, начиная с XVIII века, Франция имела
