В пору дружеской близости с Гвидо и с самым светлым и радостным из поэтов сладостного стиля, Лапо Джанни Ричевути Данте написал прелестное стихотворение о совместной морской прогулке друзей. В ладье, которая несется по волнам, зачарованная волшебником Мерлином, вместе с молодыми людьми находятся их возлюбленные: монна Ванна — подруга Кавальканти, монна Ладжа — дама сердца Лапо Джанни и зашифрованная («та, чье тридцать тайное число») спутница самого Данте (но отнюдь не Беатриче):
…Любезный маг, склоняясь над волной,
Заставил говорить лишь об одной
Любви, чтоб нас теченье унесло
В сиянье дня к земле обетованной.
Ответом на это осиянное солнцем и пронизанное дыханием моря стихотворение был сонет Гвидо, в котором чувствуется иной поэтический темперамент, чем у Алигьери. Перед нами поэты одного поэтического направления, но совершенно разного мироощущения:
О, если б я любви достоин был,
Во мне лишь память о любви всевластна, —
И дама не была б столь безучастна,
Такой корабль мне стал бы, Данте, мил.
А ты, из тех, которых посвятил
Амор, смотри — жду милость ежечасно,
Но дама в сердце целится бесстрастно,
Как ловкий лучник. Жду, чтоб он сразил
Меня. Амор натягивает лук
И, торжествуя, радостью сияет;
Он сладостную мне готовит месть.
Но слушай удивительную весть —
Мой пораженный дух ему прощает
Упадок сил и силу новых мук.[4]
Некоторые юношеские стихи Данте ближе к легким и певучим сонетам и баллатам беззаботного флорентийского нотариуса Лапо Джанни, чем к трагическим и глубоко пессимистическим созданиям его первого друга. Излюбленной формой Лапо был плэзэр — стихи о том, чего человек желает. Впечатления реальной жизни, преображенные фантазией поэта, становились сладостной мечтой, недосягаемой и убедительной. Воды Арно обретали целебные свойства, отливали серебром зубцы городских стен, грязные улицы средневековой Флоренции покрыли плиты из хрусталя. Наступил всеобщий мир, спокойны и безопасны для путников стали дороги, и соседи перестали враждовать. Вокруг города зазеленели сады и прозрачной влагой наполнились водоемы. Счастливые и нарядные девушки и юноши, пылающие взаимной любовью, огласили город звуками веселых песен, виол и гитар. Люди почувствовали себя молодыми, полными здоровья и радости, ибо повсюду воцарился мир. В этой идиллической картинке несомненно одно — искренняя любовь поэта-горожанина к родной Флоренции. Такие плэзэр на провансальский лад, своеобразные маленькие утопии, писал и Данте, но в его стихах нет того легкомысленного ликования, которым дышит каждая строка Лапо Джанни.
Когда кончилась краткая пора относительного гражданского мира, многие поэты сладостного стиля оказались в разных политических лагерях. Противником белых гвельфов стал друживший одно время с Кавальканти и учившийся у него искусству слагать стихи Джанни Альфани, более других начитанный во французской куртуазной литературе. Видную роль в партии черных гвельфов играл впоследствии Дино Фрескобальди из гордой и заносчивой семьи банкиров-магнатов, в творчестве которого, как и у Гвидо, преобладали мрачные мотивы.
Эти умелые стихотворцы, овладевшие техникой сладостного стиля, способствовали повышению общего уровня итальянской поэтической культуры, хотя и не создали чего-либо значительного и оригинального. Всех их безмерно превосходил гений Данте Алигьери и трагический талант его «первого друга».
Данте и Кавальканти долго были друзьями. Влияние Гвидо явственно ощутимо в первой части «Новой Жизни». Разошлись они по многим, не только литературным, причинам. Одна из главных кроется в разнице их мировоззрений — поэт, воспевавший жестоких флорентийских красавиц, остался чужд идентификации возлюбленной с божественным, очищающим душу началом, столь свойственным Данте на протяжении всего его творческого пути. В десятой песне «Ада» Данте не без скрытого осуждения упомянет имя того, кого он некогда называл первым другом своей юности. После смерти Кавальканти Данте с подлинным величием гения поднялся над горестными личными воспоминаниями и затаенными обидами и произнес похвалу Гвидо — блестящему лирическому поэту, писавшему на прекрасном и ясном итальянском языке.
Вот как Данте рассказывает о первом появлении перед его глазами восьмилетней флорентийской девочки, которая поразила его сердце и ум на всю жизнь: «Девятый раз после того, как я родился, небо света приближалось к исходной точке в собственном своем круговращении, когда перед моими очами появилась впервые исполненная славы дама, царящая в моих помыслах, которую многие — не зная, как ее зовут, — именовали Беатриче.
В этой жизни она пребывала уже столько времени, что звездное небо передвинулось к восточным пределам на двенадцатую часть одного градуса. Так предстала она предо мною почти в начале своего девятого года, я же увидел ее почти в конце моего девятого. Появилась облаченная в благороднейший кроваво-красный цвет, скромный и благопристойный, украшенная и опоясанная так, как подобало юному ее возрасту.
В это мгновение — говорю по истине — дух жизни, обитающий в самой сокровенной глубине сердца, затрепетал столь сильно, что ужасающе проявлялся в малейшем биении жил. И, дрожа, он произнес следующие слова: Вот бог, сильнее меня, пришел, чтобы повелевать мною».
Этот текст (начало «Новой Жизни») следует понимать исходя из современного знания средневековой культуры. Боккаччо был прав, утверждая, что Прекрасная дама Данте звалась Беатриче Портинари и что она вышла замуж за богатого банкирского сына Симона деи Барди и умерла рано. Но автор «Декамерона» не сумел понять, что юная флорентийская красавица стала для Данте высшей реальностью — символом вечного добра, светоносной посланницей небес. Ее появление среди людей на улицах погрязшей в грехах Флоренции воспринималось поэтом как чудо.
Данте рассказывает, что, когда ему исполнилось восемнадцать лет, он увидел на одной из улиц Флоренции даму в одеждах ослепительно белого цвета. Белый цвет означал непорочность. С тех пор во сне и наяву у Данте начались видения. Повествуя о них, Данте, несомненно, прибегает к натяжкам, стараясь, чтобы чудесные появления Беатриче неизменно сопровождались числом «девять», ибо девяти лет он увидел ее в первый раз. Дата реального события наполняется глубинным смыслом, связываясь в сознании поэта с троичной основой мироздания (поскольку «девять» таит в себе число «три»).
