Так Ирина (Иринья) Яковлева, которой не исполнилось и года, сменила господина и превратилась в крепостную диковинного, отродясь не виданного в тех краях барина с чёрной «арапской рожей».
Возможно, удивлённая девочка впервые увидела его, давно разменявшего седьмой десяток, лишь во второй половине 1762 года или даже позднее. После кончины императрицы Елизаветы Петровны (та почила в Бозе в декабре 1761 года) придворные недруги сумели настроить оказавшегося на престоле Петра III против генерала. В июне 1762 года Абрам Петрович был отправлен в отставку «за старостию»[78], причём сделали, это без полагающихся пожалований и повышений в чине. Вскоре после оскорбительного изгнания со службы А. П. Ганнибал гордо удалился в Суйду, «где с редкими отлучками и провёл последние девятнадцать лет своей богатой событиями жизни»[79].
В исповедной росписи суйдовской церкви Воскресения Христова за 1765 год, среди «дворовых людей господина генерал аншефа и ковалера Аврама Петровича Ганибала», есть и уже знакомые нам имена Петра Полуектова, его «приимыша» Родиона Яковлева с женой Лукерьей и детьми. Указана (среди «людей женска полу», под № 62) и Иринья, шести лет. В графах «Кто были у исповеди и святого причастия» и «Которые у исповеди не были» против её имени ничего не написано[80].
В эти годы Яковлевы по-прежнему жили вместе с Полуектовыми, душа в душу, под единой кровлей. Семейство Родиона Яковлева разрасталось: вслед за Ириной родилось, по всей вероятности, ещё четверо детей. Такая большая семья, состоящая преимущественно из малолетних, была обречена на существование в условиях крайней нужды.
Небезызвестный Василий Львович Пушкин (дядюшка поэта), побывавший в Суйде в конце XVIII столетия, воспел благолепие тамошней натуры в звучных сентиментальных стихах:
Души чувствительной отрада, утешенье,
Прелестна тишина, покой, уединенье,
Желаний всех моих единственный предмет!
Недолго вами я, к несчастью, наслаждался;
Природы красотой недолго любовался;
…………………………………………
С каким весельем я взирал,
Как ты, о солнце, восходило,
В восторг все чувства приводило!
Там запах ландышей весь воздух наполнял,
Там пели соловьи, там ручеёк журчал;
И Хлоя тут была; чего ж недоставало?
Что в мире я любил, что мысль обворожало,
Кем сердце нежное дышало,
Всё было там со мной!..[81]
Крестьяне ганнибаловских владений не были горазды на подобное восприятие красот местной природы. Они находились на барщине (никаких сведений о её размерах нет), то есть трудились (в обществе своих хлой) в полях и на мельнице, временами заготавливали лес и дрова, занимались рыболовством на журчащей Кобринке и сбором мёда.
Отставной генерал жил не только «в тишине и покое», как сказано в «Немецкой биографии А. П. Ганнибала» А. К. Роткирха (XVII, 48). Он был хозяином рачительным, вникавшим во всякие хозяйственные подробности, охочим до усовершенствований, но, видимо, не слишком заботливым по отношению к собственным холопам. В преданиях сообщается о его суровом нраве и крайней скупости. Показателен эпизод, имевший место в январе 1766 года: когда ватага крепостных одного из помещиков Петербургской губернии пустилась в бега, к ней незамедлительно присоединилось и «множество беглых Господина Ганнибала Суйдовской мызы крестьяне». Вооружившись «разбойничскими инструментами», ослушники, ничуть не горюя о покинутых соловьях и ландышах, «поехали в Польшу». Дело об этом возмутительном происшествии было заслушано в Сенате[82].
А спустя год или два после описанного волнения крестьян умер отец Ирины, Родион Яковлев, не доживший и до сорока лет. Семеро его детей, в возрасте от двух до шестнадцати лет, остались сиротами.
Очевидно, уже тогда, в конце 1760-х годов, Ирине Яковлевой пришлось не только помогать матери по хозяйству, но и работать вне дома наравне со взрослыми.
Положение Яковлевых стало особенно бедственным после кончины Петра Полуектова, их милостивца, случившейся в 1772 году. Тем не менее дети Лукерьи пережили эту мрачную пору, выросли и обзавелись семьями.
Выросла, терпеливо перенося лишения, и Ирина, обернулась невестой хоть куда. Каких-либо сведений о её житье-бытье с конца 1760-х и до начала 1780-х годов нет. Только в очередной исповедной росписи 1767 года искоркой мелькает имя крепостной девки (получившей 156-й номер), да и то возраст её указан грамотеем неверно[83].
А девка, трудившаяся до умопомрачения, всё ж таки не сникла, не зачерствела душою, не утратила интереса к жизни и её чудесам. Она была прекрасной певуньей, заводилой на деревенских посиделках, гуляньях и разудалых игрищах, которые проходили в парке, под сенью «вековых дубов и лип в два обхвата», или подле суйдовского пруда. Характерно: на одном из пушкинских рисунков 1828 года наша героиня запечатлена молодой, статной, круглолицей и весёлой, в сарафане и кокошнике[84], с пышной косой, покоящейся на девичьем плече. Думается, что этот графический профильный образ был навеян рассказами самой няни о былых временах. Свою юность неуимчивая[85] крестьянка и спустя полвека вспоминала с тёплым чувством; это отмечено, в частности, поэтом Николаем Языковым, который, познакомившись с Родионовной, писал о ней:
К своей весне переносилась Разгорячённою мечтой…
Уместно привести тут и слова самого Пушкина из письма к жене от 25 сентября 1835 года: «…Могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был» (XVI, 51). В няниной поговорке (ассоциирующейся с крылатым латинским Fuimus, что означает Мы были) слышится не только тоска по минувшему, но и довольство теми дарованными и невозвратными днями.
Грамоте она так и не обучилась — зато постигла иную, более высокую, науку: прониклась духом своего народа. От матери и стариков-соседей узнавала и запоминала Ирина сказки, былины, песни, поговорки и пословицы, «повести сказочно-бытового и демонологического характера: о разбойниках, привидениях, домовых, русалках и т. д.»[86]. Узнав же, начинала пересказывать или петь сама: сперва младшим братьям и сёстрам, потом кобринской детворе, подружкам. «…Весь сказочный русский мир был ей известен как нельзя лучше, — утверждал впоследствии пушкинист, — и передавала она его чрезвычайно оригинально»[87].
