Молодая бабенка при виде тощего, длинного, изможденного немца, пленного:
— Боже милостивый! Страшно глянуть. Худой до ужаса.
А ведь мнится, что немцы, допершие сюда, чуть ли не к самой Москве, и на юге заглатывающие наши земли, уж они-то жируют вволюшку.
* * *
Ведь вот что нелепо: то, другое, третье, все такое дельное, важное, знаменательное — все износится. А какая-нибудь чепуха на ловком ритме: "Аты-ба-ты, шли солдаты" — вечна.
* * *
С петляющих между палатками и блиндажами, вырубленных и вытоптанных просек ступнешь бесцельно шагов пять-шесть всего в чащу — и выпал из войны, рухнул во все зеленое, земное, неразличимое в подробностях. Бог мой, какая благодать. Эти краденные у войны мгновенья.
Ich ging im Walde…
…
Das war mein Sinn.
Дальше не помню.
О Гёте. Такая гармония духа. Его лесное уединение нарушит разве что герцогский охотничий рог. Но не этот железом о железо полосующий набат:
— Воздух!
* * *
— В лесу налило лужами. Самсон-сеногной.
* * *
Комиссар бригады прочитал лекцию на тему "Ненавидеть врага всеми силами души".
Задавали вопросы:
— Почему мы не наступаем? Своим наступлением мы помогли бы Южному фронту. <47>
* * *
Лупит дождь. Бойцы сообща с бабами гатят топкий участок дороги. Шутки, гомон. Натаскивают хворост, лапник, жерди.
Какой-то проверяющий начальник подъехал верхом, напустился на старшего: мол, кое-как пошевеливаетесь.
— У тебя вон солдаты морды отъели! — И, стравив досаду, отвернул коня и, наддав ему в бока стременами, ускакал.
А тут смолкло, сникло, заело. Одна приметливая и мудрая баба рассудила так:
— У него морда оспой потревожена. Его и колет. У вас-то личики пригоженькие, безо всякой щедринки. — И примирила с ним.
* * *
В лесу утром. Солнечные блики на шевелящихся листьях. И на вытоптанной поляночке в утреннем нежном мареве покачиваются, стукаются друг о дружку ромашки.
И вдруг — подхватывает, уносит в дачное Подмосковье. Вмиг — захлеб счастьем.
За кустом на крокетной площадке — переночевавшие деревянные полосатые шары. Покачивается гамак. Призывный плеск и возгласы с озера, что там невдалеке, за лесом. И надо всем радостное воскресное ожидание: сейчас приедет, сейчас появится тут — папа.
* * *
В девушке на фронте есть некое щегольство. И в самом факте присутствия ее здесь, в зоне смертельной опасности, и в том, как заметна она в однородной мужской массе, и нередко подчеркнутостью внешнего облика, молодцеватостью или, наоборот, вопреки всему сохранно проступает в ней женское, женственное. Словом, в ней есть повышенность.
Но вот женщина постарше меня и более, чем я, тяготеющая к мирной, регулярной жизни высказалась так:
— Женщина огрубляется на фронте. И не из-за условий лишь. Больше всего из-за того, что нет у нее самых что ни на есть простых женских тягот. Не отягощена. А война ею завладеть не может — это она только мужчиной. А ею не может, и все тут. И в душе <48> у нее неприбранно, неприкаянно, все так и болтыхается. Только не всякий раскусит. А я сужу по себе. У меня характер совершенно изменился. Какие-то порывы ни с чего… Теперь вот еще что: из молчаливой я превратилась в болтушку…
* * *
В специальной радиопередаче из Берлина для немецких солдат в Ржеве, я слышала, опять пели: "Когда все рухнет вдребезги, мы с песней прошагаем по руинам чужих городов…"
* * *
"К периоду осенней распутицы требуется постройка деревянного покрытия (жердевого или колеинового) как основная армейская дорога, имеющая интенсивное движение автотранспорта. Требуется ремонт отдельных мелких искусств, сооружений и т. д…"
* * *
Двое ездовых:
— Еду. Куда это заехал? Никакой видимой линии фронта мне не было. Ах так, думаю, ну, прости мне, господи, за прошлое и напредки тож. Как размахнулся, как стал я их прикладом охаживать…
— Ври давай.
— Не веришь?
— Поверишь хоть себе, хоть кому, когда в землю ляжешь.
* * *
Лес странным образом живет в своей стихии, как ни вытоптали мы его, ни покалечили, бесцеремонно вторгшись.
Пригнешься — господи, черника! — низкие, густые, крепенькие кустики дружно устилают лес. Воздух раскален, пахнет смолой и нагретыми сухими сброшенными сосновыми рыжими иголками. Пылает бузина — так неправдоподобно, так празднично. Снуют растревоженные птицы, еще привязанные к гнездам.
Кто-то ползает, кто-то над головой шарахается с ветки, кто-то где-то тут кого-то выслеживает. Вот он, лесной мир, еще в целости!
Не зевай и сам, вываляй морду в чернике, потворствуй комарью, черпни котелком из бочажка зацветшую <49> воду. Живи! Пока не занудит металл. Тут уж вместе со всем, что трепещет, ползает, жужжит, клюет и кусается, ты в лесной западне. И — что бог даст.
* * *
Дважды два — четыре фрица
Вышли к Волге за водицей.
Дважды два — четыре пули,
Фрицы ноги протянули.
(Наша армейская газета "Боевое знамя")
* * *
На переднем крае слышно: немцы поют по-немецки нашу "Катюшу". Недисциплинированность, что и говорить. Существует ведь циркуляр главного штаба вермахта (военно-научный отдел) от 24 сентября 1941 года. Он достался мне:
"Согласно сообщению отдела печати имперского правительства, исполнение произведений русских композиторов впредь запрещается.
Также публичное исполнение русских народных песен и рассмотрение и упоминание в прессе произведений русского происхождения является недопустимым".
* * *
Ночью включишь радио: женский бесстрастный дикторский голос: "Кро-во-пролит-ное сраже-ние на юге. Точка. На-ша ро-ди-на в опас-нос-ти. Точка. Повторяю. Наша родина в опасности. Точка".
Эту вытяжку из газет принимают сейчас радисты в партизанских лесах.
Механический, бесцветный радиоголос со всей неотвратимостью гвоздит и гвоздит по сердцу: "Судь-ба нашей стра-ны решается в боях на юге. Точка. Повторяю. Судьба…"
Тишина за палаткой. Хруст сучьев. Возгласы часовых.
* * *
На рассвете 30 июля, еще до назначенного часа наступления пошел дождь. Все было наготове, и наступление не отменялось.
Артиллерия двухчасовой подготовкой обрушилась на оборону врага. Два месяца накапливались в армейских <50> складах снаряды, чтобы грохнуть по врагу, смять его оборону.
Дождь то затихал, то снова неистово лил. В бой пошла пехота, танки. Немцы побежали. Их преследовали полки. Танки вырвались вперед, но стали в размытой дождем низине. Самолеты не могли подняться в воздух, и артиллерию засасывало в болотной жиже, и она не могла передвинуться на новые позиции. Пехота осталась одна, без поддержки.
