летчиков имелись вполне современные машины. «И-16» обладал завидной скоростью, а «И-15»
отличался лучшей маневренностью. Первый вывод, который напрашивался сам: им надо действовать
вместе.
«Ну хорошо, — рассуждал далее Дуглас, — в таком сочетании легче выиграть воздушный бой, но ведь
это не решает главной задачи. Как прикрыть столицу, когда самолетов так мало?»
— Пожалуй, сейчас самое время ехать в Мадрид, — посмотрев на часы, сказал Пумпур. — Ведь всего не
расскажешь, надо посмотреть самому.
Вот он, этот город, о котором он столько думал последнее время...
Мадрид открылся их взору во всем своем неповторимом очаровании, когда они вместе с Хулио поднялись
на верх знаменитой «Телефоники» — самого высокого здания испанской столицы, увенчанного
двухэтажной башенкой в стиле испанского барокко.
Море разноцветных крыш вокруг. Где-то там внизу, под этими крышами, творили Веласкес и Кеведо, Сурбаран и Сервантес, Кальдерон и Лопе де Вега, Гойя и Унамуно.
Протяжный вой падающих бомб прервал мысли Смушкевича. А через минуту то тут, то там взметнулись
в небо языки пламени и черные столбы дыма.
Такого видеть ему еще не приходилось. Где-то там, в море огня горел дворец герцогов Альба, из которого
дружинники и рабочие с риском для жизни спасали бесценные полотна великих мастеров. Содрогалась
от взрывов площадь Капитолия — это совсем уже рядом.
В зловещий хор звуков вплетаются артиллерийские залпы. Орудия мятежников начинают обстрел [52]
города... Несколько снарядов попадают в зал, где работают телефонистки. К счастью, снаряды почему-то
не взорвались. И девушки, будто ничего не произошло, по-прежнему вызывают Париж, Вену, Нью-Йорк, Женеву, Буэнос-Айрес... О чем услышат они, эти далекие от грохота взрывов и свиста бомб города? О
чем захотят услышать? Ведь, чтобы слушать о том, что происходит в Мадриде, надо тоже иметь
мужество.
Один за другим спускаются в зал журналисты. Нервный, побледневший француз Луи де ла Пре,
прибывший по заданию «Пари суар», передает в Париж: «Мадрид — это озеро крови, отражающее
пожар. Я вам уже сказал: я только регистрирую ужасы, я только сторонний свидетель. Но пусть мне все
же будет позволено сказать то, что я думаю. Самое сильное чувство, которое я испытал сегодня, не страх, не гнев, не жалость — это стыд.
Я стыжусь, что я человек, если человечество оказывается способным на такую резню неповинных».
Дуглас смотрел на объятый ужасом Мадрид. Нет, он не испытывал чувства стыда. Он видел то, чего не
увидел де ла Пре: между творившими все это и остальными людьми не оставалось уже ничего общего.
И опять де ла Пре: «Погибло две тысячи человек. Христос сказал: «Прости им, не ведают бо, что творят».
Мы должны сказать: не прощай их, ибо они ведают, что творят...»
Париж не услышал слов де ла Пре. «Пари суар» не напечатала его репортажей. Французский самолет, в
котором он летел на родину, был сбит фашистами, и де ла Пре погиб. Но в Париже не услышали и это. Не
захотели слышать. [53]
Как не хотели слышать в другом городе, в другой стране переданных отсюда, из сотрясающегося от
взрывов, зияющего пробоинами зала «Телефоники», слов Эрнеста Хемингуэя. Он только что спустился с
башни, где стоял рядом с Дугласом. Там они и познакомились. И позднее Хемингуэй скажет: «Только
личность генерала Дугласа удерживает меня от того, чтобы написать, что русские воюют в Испании».
Тогда это было важно. Важно было молчать, чтобы не давать повода тем, кто пугал колеблющихся
жупелом красной опасности.
В защитной куртке, обросший бородой, Эрнест потрясен. Он уже видел войну. Но это были просто
детские игрушки по сравнению с тем, что происходит. А что ожидает мир в будущем? Эрнест быстро
пишет и передает телефонистке: «Нам нужно ясное понимание преступности фашизма и того, как с ним
бороться. Мы должны понять, что эти убийства — всего лишь жесты бандита, опасного бандита —
фашизма. А усмирить бандита можно только одним способом — крепко побив его...»
Вот с этим Дуглас был согласен. Именно об этом он и думал, стоя на башне «Телефоники». И когда
Хемингуэй сказал ему это, он молча пожал его руку. Как защитить Мадрид от этих наглых, возомнивших
себя непобедимыми убийц?
— Как? — Дуглас посмотрел на Хулио. Тот стоял рядом, осунувшийся, опустив плечи. Нелегко было
летчику, да еще истребителю, видеть все происходящее и не иметь возможности ничему помешать.
— Нельзя больше ждать... Нельзя, — тихо произнес Дуглас, тщетно пытаясь удержать начавшую
вздрагивать нижнюю губу. — Что-то надо придумать, — он замолчал, прошелся несколько раз взад и
вперед по площадке, а потом сказал: — Конечно, [54] самое лучшее, если бы можно было организовать
непрерывное патрулирование в воздухе...
— А где взять такое количество самолетов? — отозвался Хулио.
Они направились к выходу. Дуглас оглянулся, словно хотел навсегда сохранить в памяти вид-пылающего
Мадрида.
— Слушай, — обратился он к Хулио. — Мы уходим, и здесь никого не остается, а ведь отсюда далеко
видно, а? — он вопросительно посмотрел на Хулио.
— Надо оставить наблюдателя, — мгновенно среагировал Хулио.
Они просидели над картой Мадрида всю ночь в номере фешенебельного отеля «Гайлорд»,
превращенного теперь в не затихающий ни днем, ни ночью перевалочный пункт, куда приезжали с
фронта и откуда после короткого отдыха опять уезжали на фронт советские военные советники.
За окном продолжали грохотать взрывы. Выли сирены. Вздрагивала мебель в номере, а под потолком
раскачивалась тяжелая люстра. Но они ни на что не обращали внимания. К утру план воздушной
обороны Мадрида начал вырисовываться. Собственно говоря, в такой быстроте не было ничего
удивительного. Хулио уже давно вынашивал его отдельные черты, и потребовался только внешний
импульс со стороны человека, чья мысль сумела обобщить и свести воедино, сцементировать все его
предложения.
— Допустим, наблюдатель заметил противника... — рассуждал Дуглас. — Тут же звонок на аэродром...
— Тогда ракета — и в воздух.
— Летчики уже готовы. Будут дежурить возле машин... [55]
— Эх, только бы поскорее! Попробовать, как получится. — От нетерпения, охватившего его, Пумпур
вскочил и, яростно потирая руки, повторил: — Только бы поскорее!..
На некоторое время воцарилась тишина. Было слышно, как вдалеке ухают орудия, затем пронзительно
