Студентки переглянулись. Заулыбались. Поезд часто останавливался, чуть ли не у каждого столба, людей в вагоне становилось все меньше. Смеркалось, но свет не включали, купе было окутано зыбким полумраком.
— Жили помалу, работали. Я перебралась в дом Петра. Землю раздали по дворам. И вот однажды утром… Это уже в сорок третьем. Кажется, в июле месяце. Жатва начиналась. Встали мы рано. Где-то вдали послышались выстрелы. Глянули на улицу — немцы с полицаями шныряют. Сидим в избе, как мыши под веником. Потом часов около восьми, аккурат я кормила дочурку, приходят три полицая, двое незнакомые, а третий из соседней деревни. «Где хозяин?» Свекровь моя растерялась, слова не может сказать, вся дрожит, боится за сына. А Петр коней повел в ночное и в любую минуту может появиться — прямо в руки им. «Где хозяин Кореневский Петр?» Я говорю, нет дома, поехал по приказу немцев лес пилить. А поехал свекор и другие мужчины, старики. Постояли полицаи, пошли. Я бегом вокруг села, встретила Петра. Беги, говорю… Он расспросил, что да как, склонился с коня — поцеловал меня и умчался. Прибегаю домой. Снова вваливаются полицейские. Те самые и один новый. «Где ваш хозяин?» Я отвечаю, как и раньше: поехал лес пилить. И в глаза смотрю им смело, нахально. «Кореневский Петр?» — «Он самый. Поехал в обоз…» Несколько раз переспросили. Ушли. Уходя, один зыркнул на меня с такой лютой злостью. Ну, думаю, если кто выдаст, конец мне. Забрали они тогда человек десять и уехали. Свекровь на радостях целует меня: «Спасибо, что не побоялась, сыночка спасла родного». А я себе думаю: тебе он сыночек родной, а мне муж родненький. И в эту ночь сижу у окна не раздеваясь. Слышу, тихонько скрипнула калитка. Пришел Петр. И свекор был уже дома, вечером вернулся из обоза. Собирайтесь, говорит Петр, поедем в лес. Запрягли кобылку, побросали на воз пожитки, я заранее их связала. В лесу темень, как в печной трубе. Петра кто-то встретил, поговорили тихо. Сказали подождать, пока разведают, нет ли у моста засады. Стоим, ждем. Свекровь давай плакать: куда еду, старая, слабая. Пойду двору. Мы ее отговаривать, куда ты пойдешь среди ночи. А она слезла с воза и пошла. Позже дознались: заблудилась и только к утру добрались до деревни. А потом примчались немцы: «Матка, где сын? Партизан! Пиф-паф…» Застрелили старуху на огороде возле погреба. И соседа убили. Тоже старый был, семья в лесу, он один дома. Люди похоронили их. Петр почернел от горя. Я и о своей матери горевала, как там она? Одна в избе.
Ну, Петр в отряд, а нам приказали ехать дальше. Намучилась с дочуркой. А она плачет. И все тут. Грудь не берет, плачет заливается. Полгодика было Верке. Ехали мы два дня. Добрались до деревни Живунь. Месяца два пробыли там. Изредка Петр наезжал. Обстираю его. подремонтирую одежонку. Он мало чего рассказывал. Но однажды говорит: «Ну, с Барковскоим рассчитались. Отправили старосту на тот свет». Другой раз сказал, что подорвали поезд немецкий. Он вез танки на фронт. И немцев много побили… Пошла бы я в отряд, но как там с малым ребенком. Осень, дождь, холод. Сказали партизаны ехать дальше. Ехали ночами, на дороге лужи. Колдобины. Как-то кобылка наша забрела в яму, воз опрокинулся, я с ребенком в воду. Вымокла до нитки. Села под кустом, дрожу, зуб на зуб не попадает. Тогда свекор разостлал на возу все наше барахло, положила я Верку, прикрыла своим телом, и так ночь коротала.
Утром поехали дальше. Дитя подвязала по-цыгански. Грудь ей в рот, она сосет и молчит. Проехали какую-то деревушку. Там была мельница. Догоняют нас две подводы. Один возчик хмурый, молчаливый, а другой такой уж лопотун. Расспросил, кто мы, откуда, куда едем. И все на меня посматривает. Потом подсел к нам на воз. Поехали, говорит, ко мне на квартиру, и так уж уговаривает. Свекор косится на него, и мне неудобно., Иди, говорю, человече на свой воз, не нужна нам твоя квартира. Когда остановились, я украдкой спросила у другого мужчины, что это за прилипало. А тот отвечает: зять, примак, жена намного старше его и детей нет. Тогда я все поняла.
Едем дальше. Помню, приехали в деревню Баяничи, остановились возле одной хаты. Хозяйка вежливо встретила нас. У нее тоже была малышка, как моя Верка. На хозяйкиной девочке была красная шапочка и кружева в два ряда. Дитя, как кукла. Попросилась я на печь. Обсушилась, все высушила. И сама выспалась. Ночь пролетела, как одна минута. Вот вам и тахта, и кушетка. Утром хозяйка сварила пшенной каши. Есть хотелось страшно, но нас много. А каши одна тарелка. Такая была вкусная каша, кажется, сроду ничего вкуснее не ела. Я часто вспоминаю то утро и ту кашу… Задурила я вам голову? — женщина расстегнула зеленую кофту, затолкала под платок прядь седых волос.
— Что вы?! А дальше? — дружно спрашивали студентки..
— Дальше самое страшное. Прожила я почти до весны в этой деревне. Пряла. Вязала, работала у людей за кусок хлеба. Однажды наехало партизан. Набилось и к нам. Постлали соломы на полу, натопили печку. Среди них оказался знакомый. Петра знал. Но они в разных отрядах и давно виделись. Целую ночь я стирала им белье. Стираю и думаю: как там Петечка? Кто ему постирает рубаху? А может, не надо уже, может, и нет его? Стираю и плачу. Водою и слезами отмывала мужские рубахи. Пробыли партизаны два дня и уехали. Зима в том году была не очень холодная, снегу мало. Весна пришла рано. Пронесся слух: идут немцы. Блокада. Кинулись все в лес. И мы тоже. А ветер сырой, пронизывает до костей. Тьма вокруг. В кустах заночевали. Осмотрелись утром — кругом люди. Почти под каждым кустом. Вижу, корова навязана. Женщина, увидев, что я с ребенком, налила кружку молока.
Потащились мы дальше в болото и остановились в ольшанике. Под большим выворотом отаборились. Разостлала постель на земле. Верке подушку под бок. И свекор рядом с нами. Днем сидим. Будто кроты. Разведем маленький костерок, сварим суп-затирку из непросеянной ячной муки. Варили без соли. Вода ржавая, болотная. Ели раз в день эту затирку. Как-то я несла варево, споткнулась и разлила. Сутки ничего не ели. Верку еще грудью кормила. Я так ослабла, что встану и падаю. А тут метель поднялась, засыпало нас снегом. С одной стороны хорошо: замаскировала природа. Мы же следы за собой загребали. Вокруг немцы. А холод — дикий. Однажды началась стрельба. Слышны голоса, крики немцев, плач детей. Оказывается, немцы захватили людей на острове и гнали мимо нас. А моя Верка вздрагивает от каждого выстрела. Молю Бога, чтоб не плакала. К счастью, Верка не подвела, немцы нас не зацапали. Потом мужчины разыскали убитую корову. Вечером наварили затирки с мясом. Я то мясо есть не могла — пахло уже, а супу похлебала и дитя накормила. Отмучились мы в том болоте недели три. А может, и четыре. Никто не знал, какой день. Какое число.
