— Мой командир не позволит тебе такие удовольствия жизни.
— Чья бы корова мычала, — Леха резко повернулся ко мне, поднеся кулак к самому носу. — Гони монету, пионером станешь к лету!
Дьявол его задери! Чем бы поязвительнее врезать в ответ?
— Лошадь, ложку и жену никому не отдаю, — отчеканил я по-солдатски, вспомнив, что на Первой мировой войне, по рассказам дедушки Аврума, подобным присловьем отвечали его сослуживцы, если у них просили что-нибудь, кроме махорки.
Леха не врубился в исторический экскурс, продолжал гнуть свою преступную линию.
— Сколько стоит чистоганом твой игральный аппарат? — спросил будто ненароком.
— Так я тебе и сказал, нашел дурака.
— Ну?
— Гну!
— Не гни без надобности, коли по фене не ботаешь.
— Не помню.
— А дважды два помнишь? — глумливо усмехнулся тюремный сиделец, будто он заодно и великий Эйнштейн в кубе.
— Это если сложить или умножить? — подловил я недоучку вопросом на засыпку.
Спасительное «если» поставило вора-крадуниста в тупик. Он пошевелил извилинами, и на его лбу запрыгала жилка, наливаясь синим светом, как мигалка у входа в рентгеновский кабинет. Было очевидно: умножить два на два Леха не был способен при всем напряге обоих полушарий, наполненных серым веществом, правда, не совсем умственного качества.
— Побазлали и ладно! — сказал он нарочито сердито, скрывая смущение, почерпнутое из математического убожества. — Я за тебя в ломбард не пойду с музыкальным аппаратом, а тебя посылать без паспорта — сплошные убытки. Так что решай, последний раз говорю: кошелек или Ада!
— Или Ада! — поставил я твердую точку. — Кошелька все равно нет.
— А это мы сейчас проверим! — тиснулся ко мне Леха, намереваясь пошарить по карманам.
Но напоролся на выставленный в живот ствол. И зашмыгал носом, мгновенно став похожим на малолетнего несмышленыша, хотя было ему под двадцать, а то и больше.
— Уходи, Леха, мы здесь будем музыку играть.
— Концерт по заявкам трудящихся? За наличман?
— На похоронах бесплатно.
— Кого хороним?
— Отца народов, вождя и учителя.
— Троих чохом? В одной братской могиле?
— Тут вообще не могила. Тут штаб. И мы будем сидеть и ждать под музыку, когда на небе появится душа.
— Кого? Отца народов?
— Вождя и учителя.
— И ради этого сидеть? Нашел охотника срок мотать за бесплатное кино! Ты мне лучше нарисуй картинку с его лица, ту, что на четвертной.
— Я не художник.
— А она? Или она — «я не папина, я не мамина, я на улице родилась, меня курочка снесла», а?
— Бэ! Имей понятие: для Фимули я — «моя несравненная Дюймовочка!» — возмущенно откликнулась лилипутка и, игнорируя угрозы Лехи, выраженные в непечатных словах и зубовном скрежете, приняла у меня аккордеон. — Не хочешь слушать, катись барашкой по сивым вражкам. И не мешай моему капитану смотреть на небо.
— А что? — засомневался Леха. — Всамдел там душа появится?
— Заткнись! — и я взвел курок револьвера.
И любимица цирковой публики распахнула меха, подхватила мелодию, льющуюся во двор из окон вместе с попутными словами: «Вы жертвою пали в борьбе роковой. Любви беззаветной к народу. Вы отдали все, что могли, за него. За честь его, жизнь и свободу!» Но откуда они доносились: со второго, третьего, четвертого, или со всех этажей разом, я не различал. Слишком усиленно, до рези в глазах, всматривался в наплывающие облака.
Где душа товарища Сталина?
Где?
Души я не увидел. Только услышал, как Леха безнадежно произнес:
— Гиблое это дело!
Он сиганул по ступенькам, подальше от моего пистолета — наверх к выходу из подвала и заслонил тощим задом небо, может быть, именно в ту торжественную минуту, когда по нему возносилась душа.
