Сейчас выяснилось, что нет доказательств связи Щаранского с ЦРУ, но тогда Андропов был уверен в обратном. У него не было причин тогда лгать, а в особенности мне. Но кроме и даже помимо возможной связи с ЦРУ основные его аргументы заключались в другом. Я был потрясен, как открыто он говорил об этнических проблемах. Андропов продолжал: “Он поднимет знамя для всех евреев. Антисемитские акции Сталина настроили их резко против советской власти. А ведь у них много влиятельных друзей за границей. Нет, мы не можем себе сейчас это позволить”. Он был так же откровенен, говоря об упадке Советского Союза, как и при нашей встрече в 1968 году. Начало этого упадка он и отнес к 1968 году — году вторжения в Чехословакию.
Я делал несколько попыток уговорить Андропова обменять Щаранского на Гийома, но ни одна не удалась. Казалось, у него была аллергия на само имя, он обычно вскипал и кричал: “Он — шпион, и все!” На этом разговор заканчивался.
В конце концов ускорило освобождение Гийома его пошатнувшееся здоровье (так же, как и Андропов, он страдал болезнью почек). В Западной Германии просчитали, что, как бы они ни были против того, чтобы проявить милосердие, они ничего не добьются в случае его смерти. Кроме того, Эрих Хонеккер, который стал преемником Ульбрихта, отнесся к этому серьезно и намекнул Гельмуту Шмидту, что, если ничего не будет предпринято, он может ограничить обмен заключенными и приостановить воссоединение семей, разъединенных границей.
Возможно, я слишком идеализирую Андропова. Даже для такого его почитателя, как я, понятно, что он заслуживает критического отношения, особенно из-за его жесткого отношения к диссидентам. Его интерес к допустимым формам политического плюрализма ограничивался наблюдением за венгерским экспериментом, который мы полушутливо, полупренебрежительно называли “венгерский гуляш”. Однако во внутренней политике превыше всего он ставил стабильность в Советском Союзе и проводил в жизнь куда более жесткие идеологические установки. Правда, он начал проводить перемены в партии и повел борьбу против коррупции, но делал все это осторожней, чем в последующем Горбачев.
Решение Андропова повысить Крючкова и назначить его начальником Первого главного управления КГБ было логичным, но не очень мудрым. Крючков был доверенным помощником Андропова начиная с событий в Будапеште в 1956 году. Он знал, что Крючков разбирается во внешней политике и, видимо, предполагал, что, поручая иностранную разведку тому, кого он создавал по своему образу и подобию, оградит ее от скатывания к старым внутренним распрям и узости мышления.
Роль Крючкова в КГБ значительно выросла из-за его участия в афганских делах, где после вторжения он провел ряд успешных операций. Но ему не хватало андроповской глубины понимания происходящего, и по натуре он не был лидером. Без непосредственного руководства своего наставника этот грамотный и разумный Номер два терялся. Я был свидетелем того, насколько Крючков боготворил своего шефа, будучи у него в 1982 году с поздравлениями по случаю назначения его руководителем КГБ. Позже за ужином он прочел наизусть несколько стихотворений Андропова. Я впервые узнал, что тот писал стихи, причем очень неплохие, довольно грустные и романтические, в духе Пушкина и Лермонтова, об утраченной любви и о сожалениях, посещающих нас в преклонном возрасте. Это еще больше подняло Андропова в моих глазах, но тогда я поймал себя на иронической мысли, что сменивший его на посту руководителя КГБ Крючков находит время учить наизусть лирические стихи нового генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза.
Когда я приезжал в Москву, Крючков всегда провожал меня в дальнюю комнату, наливал большую порцию виски и говорил: “Ну, рассказывай, что происходит”. Когда же я приезжал с Мильке, все было куда более официально, с политическим барабанным боем с обеих сторон, с нескончаемыми тостами во славу революции и за победу коммунизма, что было достаточно странно, ибо именно эти двое, как никто, знали, что не все идет гладко в их странах.
Несмотря на то, что я не относился к Крючкову с таким же уважением, как к Андропову, отношения у нас установились хорошие. Много позже я испытал шок, узнав, что он был участником “любительского” путча против Горбачева в августе 1991 года. Ключевые фигуры в аппарате госбезопасности и партии были категорически против того, чтобы предоставить советским республикам такую степень самоопределения, как хотел Горбачев. Поэтому я гораздо меньше был шокирован попыткой переворота, чем той опереточной манерой, в которой она проводилась. Мои давние коллеги в КГБ горько сетовали на то, что даже они не были проинформированы о том, что происходит. Так как они прекрасно понимали полную дезорганизованность и непродуманность происходящего, не удивительно, что они отказались поддержать путчистов открыто.
“Нельзя бездумно делать одних носителями добра, а других злодеями, оценивая их только позитивно или только негативно. Как те, так и другие меняются в зависимости от исторических обстоятельств, от характера общества, поколения и от существующих в это время взглядов”, — пишет японский философ Дайсаку Икеда. Собственная причастность к тайным сторонам холодной войны и опыт злоупотребления властью, совершавшегося во имя социализма, стали глубокими рубцами в моей биографии. Сознание моей политической и моральной ответственности за многое, что происходило на протяжении 40-летней истории ГДР, всегда будет преследовать меня. Но не это стоит на первом месте на листе моей ответственности как руководителя службы разведки.
В столь же малой мере, как и партнерские службы государств Варшавского договора, моя служба могла бы воспрепятствовать падению системы, которой мы служили. В разговоре с Михаэлем Колем, послом ГДР в Бонне, Гельмут Шмидт со свойственной ему прямотой сказал: “Надо покончить с обременительными шпионскими историями… То, что имеет значение, так или иначе все равно известно… Ненужные издержки только придают значение возне этих служб, чтобы оправдать их существование и сохранить их штаты”.
Другой наблюдатель после перехода Тидге не менее жестко высказался о том, что он назвал “бессмыслицей секретных служб”: “Их акции порой напоминают игры детей в ковбоев и индейцев: агенты КГБ следят за агентами ЦРУ, которые вместе с БНД, израильской Моссад или британской МИ-5 выслеживают агентов КГБ и борются с ними. За это дипломатам кладут на ““западно-восточный диван” (игра слов с намеком на поэтический сборник И.-В. Гёте. — Прим. пер.) девиц по вызову, отравляют острия зонтов, стареющие секретарши получают розы от восточных кавалеров. Ни одна нация мира не верит, что она может обойтись без секретных служб. Главная работа этих в большинстве своем раздутых учреждений исчерпывается тем, чтобы портить жизнь друг другу. Немцы при их разделенной нации достигли в этом истинного мастерства, одерживая одну за другой пирровы победы”.
