Главным импульсом для советской, как и американской, стороны было не упустить «счастливый случай» (переворот в Эфиопии или развитие событий в Анголе и Мозамбике), невозможность воспротивиться этому соблазну. В ряде случаев скорее не Советский Союз направлял события, а они управляли им. Тут работала и доминировала логика холодной войны, которая временами начинала играть самодовлеющую роль. Фактически в рамках сверхдержавного соперничества действовало некое правило («закон») продвижения повсюду, где возможно, независимо от подлинной ценности «завоеваний» самих по себе. Г. Киссинджер, человек достаточно осведомленный, говорил мне в Праге в июне 1991 года, что в тот период «потеря одной из противоборствующих сторон в «третьем мире» была приобретением для другой» (эту же мысль он высказал публично на сессии Совета взаимодействия).
Думаю, не было бы большим преувеличением сравнить США и СССР этого периода с боксерами, которые настолько подпали под власть бойцовского азарта и подзабыли о разыгрываемом призе, что главным для них стал сам обмен ударами.
Что же касается кризиса и в конечном счете краха разрядки, то он был вызван комбинацией причин: противоречиями, заложенными в самой ее природе, политикой, которую проводили обе стороны, их близорукостью, просчетами, наконец, пылом борьбы.
Глубинные противоречия разрядки вытекали прежде всего из антагонизма общественных систем и связанного с ним ее сосуществования бок о бок с холодной войной. Фундаментальные элементы этой войны оставались нетронутыми, и каждая из сторон пыталась подчинить разрядку своим целям. «Мы должны осознать, — говорил президент Картер в июне 1978 года, — что наши отношения с Советским Союзом останутся в течение очень долгого времени соперничающими»[85]. Чуть раньше, 17 мая 1978 г., в записке Бжезинскому с инструкциями к его поездке в Пекин Картер писал: «Вы должны подчеркнуть, что я вижу Советский Союз по существу в соперничающих отношениях с Соединенными Штатами, хотя имеются также некоторые аспекты сотрудничества. Это устойчивое соперничество имеет глубинную основу и уходит своими корнями в разные традиции, историю, мировоззрение, интересы, геополитические приоритеты». А вот как описывает американский подход к разрядке один из ее отцов — Киссинджер, рассуждая о ближневосточной политике США: «Наша политика, имеющая целью уменьшить и, где возможно, ликвидировать советское влияние на Ближнем Востоке, фактически продвигалась под покровом разрядки… Разрядка не была милостью, которую мы оказывали Советам. Частично она была необходимостью, а частично транквилизатором для Москвы в то время, как мы стремились втянуть Ближний Восток в более тесные отношения за счет Советов»[86].
По существу разрядка означала отказ лишь от военного способа уничтожения другой системы. Все остальные оставались на вооружении, даже совершенствовались. Некоторые аспекты разрядки использовались для подталкивания изменений внутри другой системы, а значит, вели к обострению холодной войны. Причем СССР оказался в явно невыгодном положении: его система, его союзная структура были менее прочными, менее жизнеспособными. Если для США уязвимой зоной практически была тогда лишь периферия — «третий мир», для СССР ею был социалистический лагерь. Но это служило дополнительным стимулом для активизации его действий в развивающихся странах.
С американской точки зрения, разрядке предстояло стать инструментом для управления сверхдержавным потенциалом Советского Союза, средством, с помощью которого можно вовлечь его в «мировой порядок» и подвести к признанию де-факто преобладающего влияния в нем США. Киссинджер видел «преимущественную проблему», которую можно разрешить с помощью разрядки, в том, чтобы «регулировать возникновение советской мощи». Разумеется, это предполагало и известное приспособление самих Соединенных Штатов к реальностям возросшей мощи Советского Союза, стратегического паритета.
А советские лидеры рассчитывали, что разрядка поможет вовлечь американцев в мир, где те не будут доминировать, где будет обеспечено политическое равенство СССР и США, адекватное их военному паритету. Многое в советской политике в развивающихся странах в конце 70-х годов объясняется именно этим. При этом представления Москвы о росте ее потенциала и относительном сокращении американской мощи были явно преувеличенными.
Как видим, цели сторон были прямо противоположны и они ошибались в своих ожиданиях, не понимая или предпочитая не видеть, что такой утилитарный подход к разрядке может подорвать ее. В основе трактовки ими своих и партнера позиций лежало немало ложных, нереалистических представлений, которые умножались взаимной подозрительностью[87].
Взаимное непонимание и недоверие, инерция враждебного восприятия, постоянно применявшаяся друг к другу своеобразная «презумпция виновности» — все это порождалось самим пространством и атмосферой конфронтации, побуждая истолковывать в наихудшем свете поступки соперника. На встрече во Флориде Л. Гелб, председатель влиятельного Совета по внешней политике США[88], так описывал степень «доверия» в отношениях между США и СССР: «Американская сторона считала, что если она оставит на столе свой бумажник, то он немедленно будет украден другой стороной». Советская сторона считала так же.
Проницательно говорил об этом же еще один ответственный сотрудник Госдепартамента — Боб Пастор: «Наиболее мощные документы для меня — те, которые рассказывают о внутренних дебатах в Политбюро (имеются в виду рассекреченные протоколы его заседаний. — К. Б.), где люди говорят, что Соединенные Штаты явно теснят Советский Союз и нажимают на него. Это было удивительным для меня, потому что мы в Белом доме в это же самое время чувствовали, что проявляем большую сдержанность и стимулируем сотрудничество. И советские заявления о том, что США ведут себя провокационно и агрессивно, расценивали как простую пропаганду. Документы же показывают, что кремлевские лидеры действительно верили в то, что Соединенные Штаты давят на них…»
США исходили из того, что разрядка — своего рода страховочная сетка для статус-кво (не имея в виду при этом, разумеется, социалистические страны). Но это означало принимать желаемое за действительность. В условиях, когда границы в Европе были забетонированы, лишь «третий мир» оставался зоной свободного поиска.
Соединенные Штаты и сами всячески старались там продвинуться. Не собирался поддерживать статус-кво в этой зоне и Советский Союз. В Москве верили — ив общем оказались правы — в неодолимость национально-освободительного движения, и солидарность с ним в принципе считалась идеологическим императивом. Главное, однако, в том, что установка на сохранение статус-кво противоречила объективным процессам в меняющемся «третьем мире», которые не могла заморозить никакая разрядка.
