Оказалось, что среди офицерства слишком много людей, озлобленных на смерть, бесконечно искалеченных злобою ко всему, что пахнет демократией. Оказалось, что множество — если и не большинство — не столько думает о будущем, сколько вспоминает о прошлом, не столько ищет достойного места в предстоящих исторических событиях, сколько жаждет мстить за пережитое.
Оказалось, наконец, что немалая часть офицерства, хлебнувши из горькой чаши нужды, лишений и гонений, охвачена безудержной жаждой жизни, жаждой вознаградить себя за пережитое, жаждой пить до дна полную чашу наслаждений.
Кутежи, разврат, злоупотребление положением и властью, спекуляция — всё это расцвело в тылу немедленно пышным цветом вместе с первыми зародышами будущих конспирации против демократии. «Боже царя храни», распеваемое пьяными офицерскими голосами, начало задавать тон господствующему настроению…
Пришлось принимать против этих элементов известные меры. Тогда они нашли себе пристанище вокруг правительства Сибири, состоявшего из надежных и пестрых элементов, быстро захваченных политически и морально в плен шумной толпой деклассированных элементов высшего порядка: помещиков, согнанных крестьянами с земель; фабрикантов, оставшихся без фабрик; офицеров, с которых солдаты сорвали погоны, и т. п., и т. п.
После первых блестящих побед Народной армии эта разношерстная толпа решила, что большевизм — полутруп, который добить ничего не стоит. И многие из них уже наполовину забыли о ненависти к большевикам — стоит ли тратить силы на ненависть к живым покойникам? — чтобы всю силу этого чувства сосредоточить на их предполагаемых преемниках и наследниках. «Крайности сходятся!».
Уже находились люди, искренно благодарные большевикам за разгон Учредительного Собрания: «Так и надо всем этим господам демократам, заседающим вместе с большевиками в Совдепе!». Уже находились люди, в которых злорадство брало верх над всеми другими чувствами. Уже находились люди, которые твердили: «чем хуже, тем лучше», и почти благословляли большевиков за то, что они своими действиями как бы привели к гибели всю революцию. Своеобразная злорадная благодарность большевикам уже брала верх над ненавистью к ним.
Уже «умеренных» социалистов стали считать за худших и опаснейших врагов, более уравновешенных и осторожных представителей тех же ненавистных демократически-революционных тенденций. На этой психологической почве расцвело пышным цветом новое явление — своеобразное реакционное пораженчество по отношению к территории — и ко всему делу Учредительного Собрания.
И вот, в то время, как большевики проводят по всей России мобилизацию и обрушиваются массою на добровольческую Народную армию двух с половиной восставших урало-поволжских губерний, — за их спинами, в глубоком тылу сибирская реакция копит свои силы.
О, она не хочет мобилизации фронтовиков — эти ведь все «митинговали» во время революции, они — порченые. Нет, сибирская реакция берет крестьянскую и рабочую молодежь, берет всего два-три призыва, совершенных новичков, впервые видящих казарму. Она их школит, муштрует, дисциплинирует. Зато — надеется она — из них выйдет военная машина, безусловно послушная власти — любой власти. Сибирская реакция занята своим делом.
Пусть с фронта Учредительного Собрания слышится клич о нужде в военной помощи, пусть гнется, пусть подается назад этот фронт — что за беда? Чем меньше будет становиться территория Учредительного Собрания, тем более великодержавным языком сможет заговорить с правительством «господ учредителей» областное правительство Сибири, состоящее из ренегатов и отщепенцев революции и успевшее путем убийств и внутренних переворотов избавиться от своих «неудобных сочленов» (Новоселов, Шатилов, Крутовский).
И вот «сибиряки» понемногу начинают «проявлять» себя. Границы Сибири закрываются для беженцев из прифронтовой полосы: пусть они переполняют города, где правят «учредители». Грузы с продовольствием, заказанным последними у сибирских кооперативов, задерживаются: Сибирь не должна вывозить, всё это нужно «ей самой».
С территорией Учредительного Собрания начинается настоящая таможенная война. «Учредительские» войска захватили в Казани золотой фонд; отныне у сибирского правительства разгораются на него глаза и зубы и начинается шантажная тактика; пока этот фонд не будет передан в «безопасную» Сибирь, ни о чем сибиряки не желают и разговаривать. Наконец, и этого мало: сибирские отряды начинают «оккупировать» и «присоединять» к Сибири целые города и округа (Челябинск, частью Екатеринбург) из территории Учредительного Собрания…
После Уфимского Совещания, естественно, открылась эпоха «борьбы за Директорию». В этом отношении и приобретал особенную важность вопрос о резиденции ее. Кучка честолюбцев, прикрывшаяся лозунгами «сибирского областничества» и быстро обросшая разными политическими и военными неудачниками, озлобленными на демократию беженцами гражданской смуты, делала всё возможное и невозможное, чтобы перетянуть Директорию в Омск.
Среди главных городов до-байкальской Сибири город этот занимал особое положение. Его конкурентами были — Томск с его университетом, центр научно-культурный, облюбованный естественно для своей резиденции Областною Думою — зародышем сибирского парламента, — и Иркутск, большой промышленный центр, с обширными рабочими предместьями, авангардный город всех сибирских общественно-политических движений.
В отличие от них Омск был центром административным и торговым; здесь служили Карьере и Барышу. В эпоху после изгнания большевиков Омск стал обетованною землею для ищущей применения своим силам пестрой толпы беглецов. Город был набит «до отказу» офицерами, деклассированной «чернью высшего класса», создавшей спертую атмосферу лихорадочной борьбы разочарованных честолюбий, горечи обманутых надежд, атмосферу схваток, взаимных интриг и подвохов разных категорий и камарилий и карьеристских потуг непризнанных гениев, у каждого из которых был свой план спасения и даже «воскрешения» России, плюс неутолимая жажда выкарабкаться выше всех.
Здесь потерпевшие от большевиков спешили вознаградить себя за лишения, здесь шел «пир во время чумы», здесь кишмя кишели спекулянты просто вперемежку со спекулянтами политическими, бандиты просто и бандиты официальные, жаждущие денег и чинов и готовые в обмен за них вознести как можно выше своего «патрона». Здесь царили «мексиканские» нравы, здесь неудобные люди исчезали среди бела дня бесследно, похищенные или убитые неизвестно кем. Учредиловцы инстинктивно чувствовали внутреннее отталкивание от города-ловушки и в качестве компромисса готовы были идти на полукадетский Екатеринбург, куда и начал уже перебираться съезд членов Учредительного Собрания в расчете на непосредственное соседство Директории.
