Третья книга романа «Петр Первый», по характеристике самого автора, должна была стать самой главной частью романа, во всяком случае, она должна была охватить самый интересный период жизни главного героя: Толстой намеревался показать законодательную деятельность Петра, его новаторство при изменении уклада русской жизни, дать картины не только русской жизни, но и вместе со своими героями побывать во Франции, Польше, Голландии. В частности, он твердо собирался одну из глав посвятить пребыванию Александры Волковой в Париже, где она должна была затмить всех тамошних красавиц и не одного француза свести с ума своей неотразимой красотой. Но эту главу он все время почему-то откладывал. Может, потому, что как-то невольно увлекся мирными картинами старомосковского быта, образом царевны Натальи Алексеевны и ее идеей создать в России русский театр, и незаметно для него отодвинулась гигантская фигура Петра со всеми его штурмами, осадами, строительством новых городов. Хотелось чуть-чуть отдохнуть от войны, хотя и быт старой Москвы весь был подчинен нуждам войны. Во всех московских кузницах работали на войну, даже конопляной веревочки невозможно было купить. Торговля замерла, деловая жизнь утихла, только недреманное око Ромодановского бдительно следит за назревающим новым заговором против Петра. Да царевна Наталья Алексеевна от всего сердца старается помочь в деле преобразования России своему братцу, который, уезжая на войну, просил ее, чтобы она не давала покоя старозаветным бородачам, всячески шевелила их. Петр уже появился в его третьей книге. Военную передышку он использовал для укрепления армии, ее снабжения всеми необходимыми средствами для достижения победы над шведами. Всеми помыслами он на севере страны. Здесь, на краю земли русской, строился Питербурх. Его указ, чтобы «отныне знатность по годности считали», способствовал выдвижению на самые высокие государственные посты тех, кто выделился среди его помощников своим умом, деловитостью, энергией, знаниями. За одним столом усаживались и особы княжеского, даже королевского рода, и так называемые худородные, не забывшие еще своих курных изб, где родились и выросли. При Петре так уж повелось, что каждый мог высказываться до конца, не таясь, но последнее слово всегда оставалось за Петром.
Толстой все меньше писал по заказу газет и радио. Все меньше откликался на всевозможные поручения и просьбы, только в конце января в составе Комиссии по расследованию преступлений немецких фашистов выезжал в Смоленск и провел там целую неделю, наблюдая раскопки могил и присутствуя на допросах свидетелей. А после этого он снова не мог несколько дней работать. В эти дни он часто выходил гулять по саду или подолгу, казалось, просто так сидел у камина и смотрел, как пламя поглощало дрова. Потом брал листки «Петра» и начинал их перечитывать, все больше и больше загораясь идеями и замыслами двухсотпятидесятилетней давности. Листал приготовленные для работы книги, просматривал выписки и наброски, и все вновь оживало, становилось таким ясным и зримым, что бывало даже страшно за себя: откуда же берутся такие силы и возможности? Указывая в своих воспоминаниях именно на эту черту творческого видения художника, К. Чуковский писал: «Его воображение дошло до ясновидения. Это поразило меня еще за год до того, как он окончательно свалился в постель. Я был у него, на его московской квартире, и он, не зажигая огней, импровизировал диалог между царицей Елизаветой Петровной и кем-то из ее приближенных — такой страстный, такой психологически тонкий, с таким глубоким проникновением в историю, что мне стало ясно: как художник, как ведатель души человеческой, как воскреситель умерших эпох, он поднялся на — новую ступень. Это ощущал и он сам, и, счастливый этим ощущением своего духовного взлета, строил грандиозные планы, куда входили и роман из эпохи послепетровской России, и эпопея Отечественной войны, и еще одна драма из эпохи Ивана IV.
— Мне часто снятся целые сцены то из одной, то из другой моей будущей вещи, — говорил он, радостно смеясь, — бери перо и записывай! Прежде этого со мной не случалось».
Только вошел в создаваемый им самим мир героев петровского времени, как новая волна заседаний накатилась на него: на этот раз больше двух недель Толстой потратил на чтение выдвинутых на соискание Сталинских премий художественных произведений и обсуждение их в комитете. Нужно было прочитать десятки произведений, посмотреть некоторые фильмы, спектакли, архитектурные ансамбли. Правда, он ничуть не сетовал на это, зная, насколько важны для развития будущей литературы и искусства решения комитета. И от души радовался, когда его, так сказать, подзащитные, такие, как Вячеслав Шишков и его роман «Емельян Пугачев», Борис Горбатов и его повесть «Непокоренные», Сергей Голубов и его роман «Багратион» и другие, бывали отмечены премиями. Все-таки он не зря работал, заседая и выступая по нескольку раз в защиту всего настоящего, подлинного в литературе и искусстве. Но бывало горько на душе, когда видел, что собственный роман уж очень медленно движется. Почти полгода прошло, как он начал работать над ним, а написано всего лишь три главы… Хорошо, что хоть одна из них уже напечатана в «Новом мире», значит, отступать некуда, надо работать дальше. Только у военного времени свои законы, свои темы…
Зашел он однажды в редакцию газеты «Красная звезда», особых дел у него не было, скорее по привычке — нет ли каких заданий, порасспросить, что нового на фронте… Да и надолго остался в редакции, слушая необычный даже для военного времени рассказ полковника А. Я. Карпова, заместителя главного редактора и заведующего литературным отделом газеты. Живого места не осталось на лице одного танкиста после того, как он горел в танке. Его спасли. Десятки пластических операций сделали искусные хирурги, чтобы придать его лицу более или менее человеческий вид, и все-таки он выглядел страшно изуродованным. После выздоровления командование предоставило ему отпуск. И он поехал навестить своих родных. Но как показаться им в таком виде? Стоит ли их пугать своим лицом?.. Так и не признался танкист, выдав себя за другого. А мать и отец по мелким деталям и подробностям характера восстановили образ сына, столь обезображенного войной.
Такой сюжет нельзя было откладывать. «Петр» снова может подождать, а этот случай нуждается в немедленном художественном воплощении. Он может оказаться завершающей историей из рассказов Ивана Сударева, а герой — стать воплощением лучших черт русского национального характера.
«Рассказы Ивана Сударева» возникли еще летом 1942 года, когда Толстой, приехав из Ташкента, снова поселился в Барвихе. Рядом с Барвихой находилась специальная военная школа, где проходили обучение партизаны. Толстой часто встречался с курсантами и преподавателями этой школы, рассказывал им о своих творческих планах, о том, как он работает, они, в свою очередь, делились воспоминаниями о войне, сообщали интересные эпизоды из своей боевой жизни. Живейшее участие в этих беседах принимали партизаны Василий Васильевич Козубский и Андрей Федорович Юденков, старший лейтенант Иван Филиппович Титков, передавший Толстому свой дневник, который он вел с начала войны до февраля 1942 года. «Если Вам мои записи могут служить материалом, то можете их пустить в ход», — писал Титков, улетая на очередное задание к партизанам. Много поучительного и интересного Толстой узнал от бойцов и командиров Первого гвардейского конного корпуса генерал-лейтенанта П. А. Белова, с которыми он встречался в конце июля 1942 года. Корпус только что вернулся из глубокого рейда по тылам противника, впечатлений накопилось много, было что поведать его участникам. Да и образ самого рассказчика Ивана Сударева, бывалого кавалериста, человека честной и чистой души, с поэтическим восприятием окружающего мира, возник у Толстого после этой встречи с кавалеристами. Сразу же после возвращения Толстой и засел за эти рассказы. За три недели августа 1942 года ему удалось написать «Ночью в сенях на сене», «Как это началось», «Семеро чумазых», «Нина», «Странная история». Все пять рассказов были напечатаны в «Красной звезде» в августе, а затем выходили отдельной книжкой в Военмориздате, в Куйбышевском областном издательстве, в «Советском писателе» все в том же 1942 году.
