Алексей Толстой, захваченный новым сюжетом, перелистывал свои прежние рассказы из этого цикла. Нужно было обновить впечатления тех лет. Прошло ведь два года, кое-что и подзабылось. И, перелистывая «Рассказы Ивана Сударева», Толстой снова почувствовал настроение простого, душевного, мужественного человека, много повидавшего на своем вену. Сердечно рассказывает он о русских людях, оказавшихся в тяжелом положении на окну-пированной территории. Вот Василий Васильевич Козубский и Андрей Юденков, поднявшие знамя партизанской борьбы. О чем рассуждает директор школы Козубский? О великом историческом испытании, которое выпало на их долю. Пропадет ли Россия под немцем или немцу пропасть? Русские святыни, взорванные немцами, требуют отмщения. Культуру нашу, честную, мужицкую, мудрую, растоптали немцы. И все мы виноваты, что мало ее берегли. Русский человек расточителен. Ничего… Россия велика, стойка, вынослива. А знает ли Юденков, какая в русской тишине таится добродетель? Какое милосердие под ситцевым платочком! Какое самоотвержение!
Трагически закончилась и «странная история» Петра Филипповича Горшкова. Дерзко и смело работал Горшков, доставал ценные сведения для партизан. За уголовное прошлое немцы назначили его бургомистром, поверив в его ненависть к Советской власти. Но Горшков о многом передумал за годы лагерного заключения. Многое прочитал за эти годы. И задумался над главным: за какую же правду он страдает? Вот был в городе Пустозерске протопоп Аввакум, в яме сидел при царе Алексее Михайловиче. Ему отрезали язык за то, что не хотел молчать. С отрезанным языком, сидя в яме, продолжал стоять за свою правду, непокоренный и несломленный, писал послания русскому народу, моля его жить по правде и стоять за правду. Понятно, тогда была одна правда, сегодня другая, но — правда… А правда есть — русская земля. Она у всех — одна, дорогая и незабвенная. До каких же пор безнаказанно немцы будут издеваться на русской земле над русскими людьми? Как это понять? Антихрист, что ли, пришел? Русская земля кончилась? Власть Советская вооружила народ и повела в бой, чтобы перестал смеяться проклятый немец.
Так рассуждал Горшков, справедливо осужденный за вредительство и честно отбывший свой срок. А сейчас, назначенный немцами бургомистром, он предлагает партизанам передавать сведения о своих новых хозяевах. Действительно, странная история, но только для тех, кто не знает русских людей: «Русский человек — не простой человек, русский человек — хитро задуманный человек». Немцы были уверены, что в лице бургомистра нашли преданного им, смышленого слугу, а бургомистр словно издевался над ними, проводя дерзкие операции. И только случайность погубила его. Сколько ни пытали его немцы, ни слова им не сказал. Только когда пришли партизаны, он, подвешенный за ребро, умирающий от зверских пыток, проговорил: «Ничего… Мы люди русские».
Пожалуй, новый рассказ так и стоит назвать — «Русский характер», подвести некоторый итог своим размышлениям о русском человеке, оказавшемся лицом к лицу с ненавистным врагом.
«Русский характер! — для небольшого рассказа название слишком многозначительное. Что поделаешь, — мне именно и хочется поговорить с вами о русском характере.
Русский характер! Поди-ка опиши его… Рассказывать ли о героических подвигах? Но их столько, что растеряешься — который предпочесть…»
Иван Сударев, от имени которого Толстой ведет повествование, считает, что не стоит сейчас рассказывать о героических подвигах своего приятеля Егора Дремова: на груди его сверкает золотая звездочка и множество орденов. До войны он был обыкновенным колхозником, простым, тихим. Только внешность его бросалась в глаза; сильный, красивый, он привлекал внимание своей душевной улыбкой. И вот с ним произошло несчастье: во время Курского побоища его танк был подбит и загорелся, водитель вытащил его, обгоревшего, едва живого, и пополз с ним на перевязочный пункт. «Я почему его тогда поволок? — рассказывал Чувилев, — слышу, сердце у него стучит…»
«Восемь месяцев он пролежал в госпитале, ему делали одну за другой пластические операции, восстановили и нос, и губы, и веки, и уши. Через восемь месяцев, когда были сняты повязки, он взглянул на свое и теперь не на свое лицо. Медсестра, подавшая ему маленькое зеркальце, отвернулась и заплакала. Он тотчас ей вернул зеркальце.
— Бывает хуже, — сказал он, — с этим жить можно».
Поехал Егор Дремов домой для полного восстановления здоровья. Обрадовался при виде родного дома, родной деревни, знакомого колодезя с высоким журавлем. И вдруг его словно обожгло: как же он покажется родителям, ведь если медсестра при виде его лица отвернулась и заплакала, а генерал, отпуская его в деревню, отвернулся и старался на него не смотреть, то каково же будет матери и отцу глядеть на него и не узнавать в нем того, кого они вырастили и воспитали. И тогда он решил не говорить им, что он их сын. Просто приехал, чтобы передать привет от сына. Так он и сделал. И долго рассказывал он про войну, про сына, то есть про самого себя, но так и остался неузнанным. «Ему было хорошо за родительским столом и обидно». На следующее утро пришла его невеста. «Она подошла близко к нему. Взглянула, и будто ее слегка ударили в грудь, откинулась, испугалась. Тогда он твердо решил уйти, — сегодня же.
Мать напекла пшенных блинов с топленым молоком. Он опять рассказывал о лейтенанте Дремове, на этот раз о его воинских подвигах, рассказывал жестоко и не поднимал глаз на Катю, чтобы не видеть на ее милом лице отражения своего уродства… Он был очень угнетен всем происшедшим, даже, останавливаясь, ударял ладонями себе в лицо, повторял сиплым голосом: «Как же быть-то теперь?»
Друзья его встретили радостно, а вскоре пришло от матери письмо, в котором она высказывает догадку, что именно он приезжал к ним. Тогда признался он матери, что не хватило духу сознаться. Мать и невеста приехали в часть.
Да, вот они, русские характеры! Кажется, прост человек, а придет суровая беда, в большом или малом, и поднимается в нем великая сила — человеческая красота».
7 мая рассказ был опубликован в «Красной звезде», а 8 мая ему пришлось вылететь в Ленинград все по тем же делам расследования зверств, содеянных немецкими фашистами. Побывал он в Детском, посмотрел на разрушенный дом, где прожил почти десять лет, побывал в Петергофе, в Кронштадте, на Толбухинской косе, названной так по имени полковника Толбухина, отличившегося в битве со шведами во времена Петра Великого. Этот эпизод Северной войны Толстой намеревался отобразить в третьей книге романа. В Ленинграде выступил по радио, встретился с писателями, руководителями Ленсовета, провел литературный вечер в одной из воинских частей.
