Ознакомительная версия.
По первоначальному замечанию Дьякова о неисправности почт, когда он препроводил ко мне письмо генерал-адъютанта князя Лобанова-Ростовского, я предписал чиновнику особых поручений, капитану Ясинскому,[541] в Режице, произвести следствие при чиновнике почтового ведомства со стороны губернской почтовой конторы. Ясинский и наряженный чиновник отправлялись два раза на место, и первый представил мне следственное дело, где я тот же час увидел натяжку следователей: оправдать заведывателей почт. Со всем тем бросились мне в глаза два важные предмета: первый, что вся книга на почтовой станции исписана жалобами проезжающих; во-вторых, что в последний проезд князя Лобанова-Ростовского форейтор, данный ему с места, на третьей версте свалился с лошади, по удостоверение князя – пьяный, а по свидетельству ямщиков, его товарищей, приложенному к делу, и по уверению самого местного почтмейстера – якобы захворавший в пути уже, каковое засвидетельствование служители резко выставляли по делу. Сообразивши все это, я сделал от себя строгое замечание Ясинскому, что он не уважил личное засвидетельствование государева генерал-адъютанта и что по крайней мере он должен был воздержаться от собственного личного опровержения оного. Я представил это дело Дьякову, присовокупив собственное мнение мое, что нового переследования не признаю нужным, но что при всем слабом внимании следователей ясно обнаружены главные обстоятельства дела, а именно, что почта неисправна и что форейтор, данный князю, ежели не был и пьян, то уже вероятно был нездоров, и такового наряжать к экипажу, следующему еще на курьерских лошадях, вовсе не следовало, а потому, сделав от себя выговор Ясинскому, я полагаю справедливым испросить от почтового начальства выговор для почтмейстера, а смотрителя станции даже следует, по мнению моему, сменить, возложа издержку прогонов для следователей на счет виновных в неисправности почт. Дьяков препроводил от себя таковое же заключение.
Время между тем шло своим порядком, и я ежедневно и усиленно старался очистить текущие дела. Я говорил уже, что большая часть судебных дел относилась собственно к присоединению униатов. В особенности заметил я беспрестанное столкновение духовенства с предводителями уездов: Полоцкого – Беликовичем и Городецкого – Ульяновским, из коих первый, вышедший уже в отставку, находился под особым, так сказать, надзором военно-уездного начальника Агатонова, но лично был он тогда в Санкт-Петербурге. Это побудило меня к особенному об этих двух лицах наблюдению и к расспросам. О Беликовиче я получил отзыв как о молодом, образованном и умном чиновнике, но весьма словоохотливом и ревностном к католичеству; вообще встречались при этом намеки на соседство имения его с монастырем полоцким, где жил архиерей, ибо оно отделялось только одной Двиной. Ульяновского же все описывали очень кротким, благороднейшего нрава человеком. Да и встреча его со мной под Себежем таковым лично мне уже выказала.
– За что же на него так сердится архиерей? – спрашивал я.
– Ульяновский взял на аренду по Невельскому и Городецкому уездам Езерейское староство; противники его, желавшие староство удержать при торгах за собой, успели найти дорогу к преосвященному, – был мне всеобщий ответ, и я впоследствии в этом совершенно удостоверился.
Еще по делам более других или чаще прочих встречалось имение Ушань, под Лепелем, принадлежавшее графине Платтер, и Долож, Себежского уезда, брата Ульяновского.
В числе прочих случаев бросилось мне в глаза по Суражскому уезду отрешение князем Хованским суражского уездного землемера по случаю нарезки церковной земли от помещика. Архиерей жаловался на пристрастие его, и в доказательство представил даже копию с перехваченного будто к помещику письма; землемер предан суду. Уголовная палата потребовала подлинное письмо к делу. Полоцкая духовная консистория, долгое время оставляя палату без ответа, наконец по настоянию уже князя Хованского отвечала, что письмо оказалось подложно составленным священником, но священник уже оштрафован за это по духовному ведомству, а потому и письмо посылать к делу незачем.
Затем встретилось мне отношение Смарагда к Шрейдеру, в котором он официально просил по выборам старшего по баллам в заседатели обойти назначением, собственно по той причине, что последний будто благонадежнее к содействию в присоединении униат. По гражданской палате, казалось, куда бы даже и следу не было духовенству, опять я встретил в делах письмо Смарагда к моему предместнику, где он просил одного из посредствовавших по делу чиновников удалить как явного врага владетельницы имения, о котором шло дело и (крестьяне которого) будто бы по личному усердию владелицы добровольно перешли в православие.
По казенной палате жалобы на арендаторов, на заведывающих имениями, и в особенности на брата Ульяновского, поступали едва ли ни ежедневно, и все с требованиями смены всех противодействователей. По уголовной палате в подписке духовных депутатов встречались такие замечания, о которых, если бы я не был личным оных наблюдателем, я бы точно другому не дал веры; духовное лицо удесятеряло приговоренное наказание преступнику, с излишней строгостью приговоренному даже палатой.
Между тем Дьяков около Рождества Христова собирался ехать в Санкт-Петербург. Несколько раз я принимался на словах объясняться с ним насчет сделанных мной уже заметок, но я заметил очень скоро, что он не только остерегается, но даже избегает говорить со мной обстоятельно и уже начинает не доверять мне. Зная, какими людьми окружен он, и в особенности зная фанатизм правителя дел бывшего князя Хованского, а теперь его, Дьякова, Глушкова и подручника сего последнего Синицына,[542] я приостановился в личном моем к нему обращении, а составя в кабинете у себя особую обстоятельную записку обо всем, что я нашел в отступлении от законных форм управления губернией, лично вручил эту записку Дьякову. Не указывая определительно ни на один случай, а говоря везде в общности, я в некотором отношении оправдывал допущенные уже отступления; в особенности я одобрял нахождение депутатов с духовной стороны по всем вообще следственным делам, возникающим по требованию епархиального начальства, а не только по тем, где замешано духовное лицо или имущество церкви, как было сказано в законе, и в заключении просил даже подтвердить это отступление хотя временным разрешением, по обстоятельствам, для губернии. Но нахождение депутатов от духовенства в судах при рассмотрении дел я почитал совершенно неприличным, как явное недоверие не только к судебному месту, но даже и к тому начальству, куда подобные дела неминуемо входят на рассмотрение. Одним словом откровенно и смело изложа мнение мое, я указывал даже на многие другие предметы, которые удобнее могли бы споспешествовать соединению, и вдобавок всего на словах просил Дьякова записку мою, не выпуская из рук, прочесть кому он рассудит за благо: министру внутренних дел, шефу жандармов или обер-прокурору Св. Синода, с предварением, что ежели он записку передаст кому-либо и дойдет оная до Синода, то Синод не поверит содержанию оной и потребует подтверждения фактами; за фактами у меня дело не станет, но этим Дьяков поставит меня в противоположность и во вражду со Смарагдом.
Ознакомительная версия.
