Ознакомительная версия.
Чего я опасался, то и случилось.
Дьяков записку отдал графу Протасову, тот представил Синоду, и по резолюции, там состоявшейся, по приезде Дьяков требовал от меня дополнительных пояснений.
Скоро по прибытии своем в Петербург Дьяков прислал ко мне отзыв к нему от управляющего почтовой частью, князя А. Н. Голицына,[543] по делу себежского почтмейстера, о котором, давая знать, что он сделал строжайшее замечание окружному почт-инспектору, за самовольное распоряжение его о производстве следствия, по жалобе, принесенной ко мне от почтмейстера, – со всем тем князь Голицын не может воздержаться замечанием своим относительно тех неприличных выражений, которые от меня были обращены к почтмейстеру, что подтвердил и уездный предводитель Медунецкий, а потому и просил остановить меня от подобного обращения с чиновниками почтового ведомства. Сколь ни справедливо было со стороны князя А. Н. Голицына это замечание, что я и сам вполне чувствовал, но меня истинно тронуло, что Дьяков удовольствовался передачей мне только оного, а в мою защиту от себя не дал никакого нового отзыва князю Голицыну или по крайней мере не уведомил меня об этом.
Я с первой же почтой отвечал Дьякову: «Государь назначил меня губернатором в Витебск и, надев на меня военный мундир, сказать изволил мне: «Там тебе этот мундир пригодится, беспорядки так велики, что их непременно надо истребить». Я по сие время полагал, что должен действовать с особенной строгостью, остаюсь и теперь при той же мысли; может быть, ошибаюсь и перешел за черту умеренности, но никак постигнуть не могу. Я жаловался ему, Дьякову, на Гюбенталя по приказу общественного призрения, но не получил ответа; по беспорядкам на почтовых станциях, по собственному его, Дьякова, указанию лично поступил строго, – получаю выговор, а потому и прошу его, если я действую ошибочно, по недостатку моего разумения, то не признает ли он удобным воспользоваться настоящими своим нахождением в столице и испросить себе более надежного и умеющего его понимать помощника».
Дьяков с первой же почтой отвечал мне предлинным официальным письмом, что мое требование чрезвычайно удивило и огорчило его, тем более что государь спрашивал его уже два раза обо мне, доволен ли он назначением меня в Витебск, и он оба раза отвечал, что в этом назначении он признает особой высочайшую милость, ибо действительно нашел во мне такого помощника, какого желал иметь. Что на представление мое о Гюбентале он не отвечал мне по ошибке канцелярии его, но Гюбенталю он тогда же сделал выговор; что с князем Голицыным он лично объяснялся обо мне и оправдал меня совершенно, и что затем он просит меня продолжать служить с ним. Это письмо и теперь (1845) должно быть в делах у губернатора.
Возвратясь в январе в Витебск, при первой встрече со мною Дьяков, приняв на себя тон начальника, спросил меня:
Что это вам вздумалось проситься отсюда?
Я с улыбкой отвечал ему, что разве он не читал того, на что сам писал мне уже ответ свой.
Почувствовав неуместность сделанного вопроса, он уже с лаской прибавил:
– Поверьте мне, благороднейший Иван Степанович, в Петербурге есть у вас недоброжелатели, такие еще, которые стоят очень высоко. Просясь отсюда, вы не удивите, но, напротив, обрадуете их, и потому я просто беру смелость предупредить вас об этом.
Между разговором Дьяков объявил мне, что он читал у графа Протасова письмо к нему Смарагда, в котором он жалуется, что я со священниками православной церкви обращаюсь как с солдатами и говорю им разные грубости, но со всем тем держу себя в отношении церковных обрядов так, что меня упрекнуть не в чем; но зато он сомневается, что жена у меня должна быть тайная католичка, ибо она еще ни разу не была в церкви с приезда своего в Витебск.
Мы очень много смеялись этому, но потом слышал я от Глушкова, что это письмо Смарагда секретно, но официально было переслано к Дьякову на его обсуждение.
– Я хочу спросить вашего совета, – сказал мне Дьяков, – до отъезда моего в Петербург я узнал, что в Бобруйской крепости все евреи выведены на форштадт, а в последнюю мою бытность в Динабурге меня поразили вонь и духота внутри крепости. Тут же в год раза два или три проезжает государь, и я теперь, в бытность мою в Петербурге, просил государя дозволения и в Динабурге распорядиться по примеру Бобруйска; государь согласился, но теперь мне сказали, что там много домов по контрактам на несколько лет уже занято евреями, и это может задержать вывод их совершенно. Государь же, узнав это, будет недоволен теперь после моего представления.
– Знают ли об этом динабургские евреи? – спросил я.
– Разве каким-либо духом дошло это до них: ибо, кроме меня, об этом даже не только на бумаге, но и на словах, кроме Глушкова, никто не имеет сведения.
– Я завтра же еду в Динабург и все устрою, – отвечал я.
Сказано – сделано. В Динабург я приехал на другой день вечером. В эту поездку заметил я, с одной стороны, исправность и внимание чиновников земской полиции, а с другой, напротив, беспечность городской. Первые служат по выборам от дворянства, а последние – по назначению правительства или просто по назначению генерал-губернатора. В Динабурге меня не встретили ни городничий, ни военный уезда начальник; о последнем узнал я, что он действительно болен и, как я полагаю, сделался жертвой горячек, свирепствовавших на рекрутах. Ему я поручал устройство больниц в Режице, ибо там городничий из военных, Зброжин,[544] казался больным просто от боязни заразы, а в Динабурге городничий Винокуров,[545] отставной подполковник, с вечера отозвался болезнью, а поутру моему чиновнику объявил, что просто он был в бане, но после я узнал, что он был не в трезвом виде. И еще более неисправности мне доказано было, когда я внезапно сказал ему проводить меня в квартирную комиссию; он при мне, обернувшись к частному приставу, спросил его:
– В чьем доме квартирная комиссия? – И этот городничий находился в таком пункте, где государь в год по два, по три, а иногда и более раз проезжает!
Напротив, исправники полоцкий, дрисенский и динабургский без малейшего от меня предварения, что я еду, каждый встретил меня на границе своего уезда, конечно, по передаче сведений между собой от одного к другому. А еще более видел я расторопность их в ответах на все мои вопросы касательно их уездов, и мое ласковое слово они принимали как нечто необыкновенное, и впоследствии не было ни одного предмета, мною им указанного, которого они не стремились бы со всем усердием постигнуть и выполнить.
Поутру в Динабурге, в 6 часов, я вышел из квартиры, чтобы ехать в крепость к коменданту, генерал-майору Гельвиху,[546] но, невзирая на столь ранний час, он предупредил меня на своем крыльце. Старик, более 60 лет от роду и с которым я был знаком еще в малолетстве моем, восхитил меня своей приветливостью и обхождением. Я ему при первой встрече не объявил о причине моего приезда, но через час, отправясь к нему в крепость, я взял с собой городничего, своего чиновника и там уже, объясня мое намерение, просил дать мне одного плац-адъютанта с тем, чтобы эти три чиновника сей же час обошли все дома в крепости и от домохозяев отобрали контракты, которые заключены ими с их жильцами.
Ознакомительная версия.
