442
Пущин не хочет, чтобы Н. Д. называла его Онегиным. Для характеристики писем Н. Д. Фонвизиной к Пущину, ее возвышенного стиля вообще приведу отрывки из двух ее писем к нему:
«Добрая Матрена Михеевна, конечно, удивится, получив от меня ответ на письмо ваше от 11 июня из Рязанской губернии и степной деревни. Я залетела сюда вольной пташкой одна-одинехонька. Когда, вырвавшись из клетки своей, я очутилась в тарантасе одна с девушкой, мне невыразимо стало грустно при мысли, что теперь я и везде, как в тарантасе, одна-одинехонька. – Слезы сдавили грудь, но так привыкли они у меня прятаться в сердце, что ни одна не показалась наружу. Колокольчик гудит, версты мелькают, вот еще колокольчик навстречу, какое-то семейство я модном экипаже, что-то весело разговаривают, а мне еще тяжелее, – с кем я, одинокая, слово молвлю?… На повороте обернулась, и вдалеке под каким-то темным облаком представилась высокая колокольня церкви, близ которой скрыто в земле последнее мое земное сокровище, последняя отрада моей жизни. – Прости, Michel, благослови мое странствие! Едва ли где-нибудь на земле есть еще для меня радость…
Где люди, там страсть. Здесь, в этой глуши, встречаешь гораздо более энергии, более чувства неподдельного, менее испорченности, чем под Москвой, здесь как хорошее, так и дурное в естественном виде своем – потому-то хотя дурное более поражает, но зато и хорошее является прекрасным. Быт здешних и окружных крестьян напоминает повести Григоровича и «Записки охотника». Никогда еще не жила я так близко с мужичками – никогда так пристально не вникала в их нравы, быт…
Здесь, в степных местах, лес в такую диковинку и так мало его видно, что я, очутившись в лесу, обрадовалась лесу, как чему-то родному. Я как-то тут проникнулась еще сильнее моим одиночеством в этом огромном божьем мире, и мне стало невыразимо грустно… Казалось мне, что я как будто каким-то чудом переброшена куда-то, и все становилось мне грустнее. Я бродила и рвала цветочки… Неизменно преданная вам Н. Ф.» (село Козмодемьянское, Рязанской губернии. 10–13 июля 1854 г.).
«Видно, что доброму другу моему, Матрене Михеевне, судьба получать от меня послания из разных темных углов России. Собиралась было писать к вам в прошедшем месяце, а за разными хлопотами не удалось, хотя и было постоянное желание поделиться с вами и мыслями и впечатлениями. Я не люблю писать к вам наскоро, как-нибудь, чтобы только сказать, что я к вам писала, – нет, я люблю поговорить с вами на просторе, рассказать подробно случающееся со мной, потолковать о чем-нибудь заветном для меня, в полной уверенности, что все это найдет отголосок в вашем добром сердце; писавши к вам и прочим друзьям моим, я знаю, что я еще не совсем одна в мире, знаю, что мне будут сочувствовать, а это теперь единственная моя отрада в моей трудной жизни… Итак, я приехала совершенно неожиданно в Макарьевна-Унже – этот городок, дорогой сердцу моему по воспоминаниям юности. Каждый изворот дороги вызывал в памяти моей мою золотую минувшую молодость, я как будто молодела, приближаясь к местам, где молодая жизнь била ключом в моем сердце; все – и земные радости, давно пережитые, и духовные восторги прежней набожности – стремительно, как молния, пролетали в памяти сердечной… Сегодня бродила по пустынному берегу Нельши и мысленно переносилась в Сибирь. Я как будто не та стала, и сама не постигаю перемены своей, хотя очень ясно ощущаю ее… Всем сердцем вам преданная Фонвизина» (Кужбольская контора, Костромской губернии. Октября 10 – 11-го 1854 г.).
Оба письма опубликованы полностью в сб. «Декабристы» («Летописи…», т. III, 1938, стр. 350 и сл.). Другие – неизданные, sa 1841–1859 гг. в ЦГИА (ф. 279, оп. 1, № 257, ф. 1705, № 6). В письме от 8 января 1856 г. из Марьина, вызвавшем комментируемое ответное письмо Пущина, Наталья Дмитриевна заявляет: «За чистую способность твоей горячей души [любить] люди тебя любят… Я твоя старая приятельница… Я слишком стара, чтобы быть твоей сестрою, мой прекрасный Юноша… Я бедная женщина – Квазимодо, никого близкого на земле не имеющая. Ты, как Эсмеральда, подал мне напиток из жалости к моей нравственной пытке, к моей неутолимой сердечной жажде. Да благословит тебя господь счастьем за твое сострадание к бедному уроду… Полно, понимаешь ли ты вполне это бедное сердце?…» Квазимодо и Эсмеральда – герои романа В. Гюго «Собор Парижской богоматери».
В одном из предыдущих писем к брату, от 26 января, Пущин заявляет, что не решается писать ему почтой о своих переживаниях в связи с переговорами о мире после Крымской войны; «Как ни желаю замирения, но как-то не укладывается в голове и сердце, что будут кроить нашу землю… К несчастью, нас и не спрашивают».
Великий русский ученый Д. И. Менделеев был тогда сильно болен. По совету Н. И. Пирогова перевелся на службу в Крым.
Облатки – для заклейки конвертов вместо сургучной печати.
Публикуется впервые.
В письме к брату Николаю от 12 февраля Пущин просит его помочь в одном деле – похлопотать за М. К. Кюхельбекера; делится радостным известием о разрешении Н. С. и П. С. Бобрищевым-Пушкиным выехать в Россию.
Публикуется впервые. Письмо в 36 страниц.
На военной службе – до 1825 г.
В тюрьмах.
При переходе из Читы в Петровское.
М. И. Пущин подал царю просьбу о разрешении
И. И. Пущину выехать в Россию. Сделал это по совету П. А. Вяземского, который сам и набросал проспект просьбы. Но царь велел включить И. И. Пущина в общий список амнистируемых во время коронации.
Письмо Н. Д. – на листке с видом Девичьего монастыря в Москве.
Ждать надо было давно обещанного разрешения на выезд Н. С. и П. С. Бобрищевых-Пушкиных из Сибири.
Таня – Н. Д. Фонвизина.
Нас – психически больного Н. С. Бобрищева-Пушкина, который думал, что его везут под конвоем двух казаков в крепость. О том же – в неизданном письме к Фонвизиной от 6 марта.
Мой добрый друг (франц.).
Публикуется впервые.
Перед 14 декабря 1825 г.
Публикуется впервые.
Пущин мог ходатайствовать за внебрачного сына А. П. Барятинского – П. А Терпугова, – вероятно, о признании его прав на фамилию отца. Просьба была безуспешна: в собрании бумаг М. С. Волконского имеются письма к нему П. А. Терпугова за 1904 и 1905 гг. (ЦГИА, ф. 1146, оп. 1, № 904).
