Костров поймал себя на мысли, что и раньше, когда отходил чуть ли не со старой границы, когда линия фронта вплотную приблизилась к Днепру, тогда он тоже думал так и верил, что немцы не пройдут через старую границу, что вот-вот произойдет перелом в войне и мы погоним врага назад. Потом, после отхода со старой границы, он верил, что никогда оккупанты не войдут ни в Киев, ни в Минск, ни в Смоленск, ни в другие города. Но события - одно горше другого - оборачивались против него и подтачивали, как ржавчина, его веру.
Пало много городов. Сапог пришельца топчет белорусские и украинские земли. Но Алексей не переставал надеяться и не в силах был разувериться в своем убеждении. И то, что немцы могут продвинуться еще дальше в глубь нашей страны, подойти к воротам Москвы, - в это он не мог поверить даже теперь, когда нависшая угроза камнем легла на сердце. Просто не укладывалось в голове, не мог он примириться с мыслью о потере еще хоть одного города, не говоря уже о Москве.
- Нет, Москву мы не сдадим. Слышишь, Бусыгин, не сдадим! - повторил он в самое ухо товарищу, и так громко, что тот вздрогнул.
- Будем надеяться, - сказал Бусыгин и огляделся кругом. - Уже светает. Видишь, Алексей?
- Вижу, - ответил тот.
Рассвет подкрался незаметно, и теперь Костров, как и все идущие в отряде бойцы, увидел лениво всплывающие из-за тумана горбыли рыжих песчаных холмов, слитые воедино деревья густо-синего примолкшего леса.
В эту предутреннюю пору гул на шоссе утих, движение стало реже, но бойцы отряда знали, что через час-другой немцы опять заполонят и опушку леса, и на время примолкшую, словно отдыхающую после адской работы дорогу.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Лес был голый, сквозной, из конца в конец проглядывался. Как спокойно и надежно почувствовали себя бойцы, укрывшись даже в этом редколесье, и поэтому без опаски ступали по опалым листьям, кашляли, а кто-то даже напевал себе под нос про Катюшу...
Как и там, на поле боя, они почитали за стыд прятаться, да и в самом деле - чего им бояться на своей земле да еще в лесу? Не лучше ли выбраться совсем из мелколесья, больно стегающего ветками и еловыми иглами, и свободно, налегке идти хотя бы вдоль поруби, укрытой от дороги зеленой щетиной низкорослых елок. Их не пугало и то, что в пору зазимка природа чутка до мельчайших звуков и даже шорох прихваченного морозцем листа бывает слышен далеко окрест, а кашель отзывается в лесу гулким эхом.
Дозволив бойцам некоторую вольность, комиссар Гребенников хотел, чтобы они в тиши леса отдохнули после изнурительного напряжения, когда нервы у каждого уже были на пределе. Шагая с отрядом, он видел, что люди ободрились, идут ровнее, нога в ногу, и каждый чувствовал себя вольнее, хотя лес был угрюмо притихший, будто настороженный, и таил в себе какую-то опасность. На всякий случай полковой комиссар не велел выходить на просеку, которая, видимо, хорошо просматривалась с дороги, и старался вести отряд до тех пор, пока люди не выбьются из сил и не попросят сделать привал.
Лес с его запахами оттаявших веток и просторной, мудрой тишиной настраивал на раздумье. Вряд ли где еще было так устойчиво спокойно, как в лесу, и если бы не хотел думать, все равно мысли увлекут в свой водоворот, заставят вызвать жар крови и остро оживить на время приглушенную память.
Да, теперь Иван Мартынович сможет - и к этому опять же звала память перенестись в прошлое, осмыслить все, что саднило сердце, напоминало о себе острой болью. Раньше, в лихорадке боев и отходов, когда приходилось мотаться по полкам, жить страданиями людей и самому скрепя сердце терпеливо страдать, он не мог выкроить время, чтобы собраться с мыслями. И вот наконец долгая, устойчивая тишина, когда слышно, как звенит уцелевший на дереве лист, а стук дятла в морозном лесу рушится могучим ружейным выстрелом, - эта тишина давала возможность как бы на расстоянии увидеть события, понять себя и товарищей...
Почему-то сначала он вспомнил Шмелева, его тяжелый взгляд из-под нахмуренных бровей. Ох, этот тоскующий, упорный взгляд его глаз! Он, Иван Мартынович, и сейчас чувствовал, как эти глаза жгут ему нутро, как будто жестоко в чем-то укоряют. В задумчивой тиши даже как будто послышались его слова: "...Немцы навяжут нам маневренную войну!" Гребенников невольно поежился, огляделся по сторонам.
Потом он подумал: "Неужели и при нем дивизия понесла бы такой урон, мог ли он допустить поражение?" Гребенников затруднялся на это ответить прямо. Во всяком случае, он верил в его недюжинный ум, в его железную волю, и, стало быть, положение дивизии могло не быть таким плачевным. Полковой комиссар знал, что начиная с тридцать седьмого года немало было арестовано командиров и политработников, и если сажали таких, как Шмелев, в которого он и поныне верит и может принести присягу перед любым судом, то, выходит, это были напрасные жертвы. Думать об этом было страшно... Нет, он не мог ручаться за всех. Он думал только о Шмелеве, о злой судьбе, которая постигла его. "Упрятали человека, и концов не найдешь", - думал Иван Мартынович. Как ни трудно было сознавать, он нисколько не сомневался, что Шмелев пострадал несправедливо, но пробить брешь, чтобы вырвать его из заключения, было так же невозможно, как пробить кулаком стену. "Ему, наверно, навешали столько ярлыков, что и одной жизни не хватит за все отсидеть. К тому же война - не до него сейчас..." - думал Гребенников.
И все-таки израненная душа протестовала. Иван Мартынович решил до конца бороться за товарища, стучаться в любые двери, дойти, может, вплоть до ЦК... "Уж там-то поймут. Должны понять!" - с твердостью проговорил он и тут же усомнился, удастся ли выйти из окружения, - ведь придется идти на прорыв вражеского рубежа, и, кто знает, может, тот рубеж станет последним в его жизни...
- Ну уж, накаркал! - зло возразил самому себе Гребенников.
- Вы меня ругаете, товарищ комиссар? - забеспокоился подошедший к нему Костров.
- Нет, нет. Это просто к слову пришлось.
И опять раздумья уносили Ивана Мартыновича в прошлое, будто проваливался он в какую-то яму и почти физически ощущал свое падение. Всплывали события недавних лет, особенно последних месяцев кануна войны, когда он, Гребенников, осмелился заступиться за Шмелева, уже взятого под арест. Тогда он написал в следственные органы объяснение, в котором не лавировал, не кривил душой, а высказал только правду, и это было расценено как преступление, как повод для бесконечных терзаний. Гребенникова продолжали вызывать куда только можно - и в особый отдел, и в прокуратуру, - и всюду он давал письменные объяснения, оставаясь твердым в своих убеждениях. А его объяснения, как видно, никого не удовлетворяли. "Все это, возможно, так, - говорили ему, - но... будем продолжать следствие". И через неделю-другую, словно давая ему возможность одуматься, опять вызывали в следственные органы и настаивали - в который уж раз! дать новое очередное объяснение. Причем его уже стали припирать к стене: приехавший из округа прокурор Орлов потребовал, чтобы уважаемый комиссар, если ему дорога жизнь, отрекся от Шмелева, проклял его имя...
