- Ничего, будем носить на груди ордена. Назло всем смертям! подмигнул начальнику штаба Гнездилов и не приметил, как из-за притихших елочек вынырнул на шоссе мотоцикл. Завидев его, конь испуганно шарахнулся в сторону. Полковник еле удержался в седле, потом взглянул на подруливший сбоку мотоцикл и удивился: за рулем, согнувшись набок, сидел офицер разведки Климов. Ладонью левой руки он прижимал висок, сквозь пальцы сочилась кровь, стекавшая тонкими, пульсирующими струйками по рукаву гимнастерки.
- Где это тебя царапнуло? - небрежно спросил полковник.
Не ответив на вопрос, Климов взглянул на него с затаенной обидой.
- Назад... Остановитесь... Тапки прорвались... - с усилием выдавил из себя Климов и упал возле полковника, как бы удерживая его от неверного шага.
- Где ты, хрен моржовый, увидел танки? Где? - склонясь над Климовым и теребя его за плечо, домогался узнать Гнездилов. Но офицер разведки, потерявший много крови, был уже без сознания.
Не добившись толку, разбираемый крайним нетерпением убедиться, где же танки, Гнездилов решил поехать сам и тотчас вскочил на мотоцикл.
- Куда вы, товарищ полковник? Вам нельзя... - пытался было задержать адъютант и схватился за руль, но полковник сгоряча пнул его ногой так, что тот отлетел в кювет.
И вот уже мотоцикл прямиком через кустарник продрался на полевую дорогу, держа направление в сторону гремящего леса.
Дорога увалисто сползла в балку. Не продуваемая летними ветрами, с выгоревшей травой, балка источала полынно-стойкую, будто спрессованную, духоту. Млея от жары и пыли, Гнездилов скоро пересек балку и, наддав газу, стал взбираться на гору.
Он знал, что вон тот, клином выступающий на поле подлесок не опасен. По ту сторону леса двигался поределый, но еще не утративший воли к борьбе полк майора Набокова (сам командир был ранен и отправлен в госпиталь). С утра направился туда полковой комиссар Гребенников. В подмогу стрелкам комдив послал и бронебойщиков Алексея Кострова. "На них можно положиться, не пропустят танки", - подумал Гнездилов. И то, что стрельба из-за леса не доносилась, радовало и одновременно раздражало Николая Федотовича. Раздражался Гнездилов потому, что не любил бесцельных действий, однако сейчас не мог не порадоваться тому, что выйдет в подлесок и узнает наконец, куда движутся танки и много ли их.
Когда он вымахнул из балки на самый гребень и кто-то неразборчиво, может, совсем не узнав командира дивизии, покрыл его громоздким матом, - в это самое время первый снаряд, а за ним и второй грохнули на поле вблизи от него. Взрывы взметнулись сзади и спереди огненными всплесками, и Гнездилов понял, что попал в вилку. Он знал: очередным снарядом, который должен упасть в середине, может накрыть и его. Но словно нарочно оттягивая роковую развязку, немцы медлили выпускать этот третий снаряд. И оттого, что пришлось его ждать, на душе у полковника стало муторно, "Зачем я?.." с внезапно наступившей ясностью только и успел подумать Гнездилов.
Секундой позже прилетевший снаряд буравом ушел в почву, и в то же мгновение земля со стоном выдохнула взрыв. Он повис над взгорьем ядовито-сизым, горящим облаком. И от всего того, что только сейчас было на том месте, осталось одно колесо. Чудом уцелевшее и отброшенное взрывной волной, оно теперь катилось, подпрыгивая и виляя, обратно под гору...
ГЛАВА ПЯТАЯ
На войне люди нередко подвержены случайностям, и как бы ни хотели они создать для себя удобное положение, чтобы защитить рубеж, отведенный участок земли, а стало быть, сохранить и свою жизнь, им не всегда это удается, потому что помимо их воли и разума действуют еще и скрытые законы, начисто отвергающие их желания и поступки. Те, кто противоречит этому и бьет себя в грудь, доказывая обратное, что на войне, дескать, все зависит от личного поведения, мужества, от умения и опыта, - либо кривят душой и говорят не то, что думают, либо никогда не слышали выстрела и представление о войне имеют самое смутное и неверное.
К вечеру, попав под жесточайший огонь, штабная колонна была сильно потрепана, и загнанные в балку люди едва спаслись. Небольшая вереница брошенных грузовиков и повозок осталась на дороге. Открытая, незащищенная дорога, по которой Гнездилов безрассудно пытался проскочить днем и соединиться с отходящими войсками, чуть не погубила штаб. На этой дороге смерть подстерегла и Гнездилова. Но ни в тот момент, когда роковой снаряд накрыл и разнес на куски мотоцикл и ехавшего на нем Гнездилова, ни позже, когда небольшой и почти безоружной группе пришлось с боем отходить, никому и не пришло в голову, что в трагичности этого обстоятельства повинен сам Гнездилов. Его не ругали, хотя и было за что ругать. И не жалели. Его гибель произошла в критические минуты, на самом трудном перевале борьбы, когда перед бойцами, обойденными врагом, стоял страшный вопрос - жить или умереть. И то, что люди были поставлены на грань катастрофы, произошло вовсе не по их вине. Причиной был Гнездилов, его образ мышления и действий, и все, чему он учил, как бы вылилось в его последнюю, неимоверно тяжелую ошибку. В какой-то мере ошибку Гнездилова сглаживал его личный бездумно-храбрый поступок, стоивший ему жизни. Но об этой смерти никому не хотелось думать. Как будто вообще не было и самого Гнездилова. Быть может, когда-нибудь позже придет кому на ум осуждать его, называть недобрым словом или, наоборот, оправдывать, но теперь попавшим в беду людям было совсем не до обид и порицаний. У каждого была забота куда более сложная - как вырваться из окружения.
Серая, промозглая ночь как нельзя кстати прикрыла разрозненные остатки штаба в балке. От полного разгрома спасла именно эта наступившая тьма. Продержись еще часок-другой дневная светлынь, и трудно себе представить, что могло бы произойти. Но окутавшая землю темнота взяла под свою защиту попавших в беду людей. Они жались сейчас друг возле друга, не зная, что предпринять дальше. Ночь давала им возможность собраться с мыслями, обдумать, как же быть. И надо было немедленно на что-то решиться, принять какие-то меры, чтобы уйти из балки затемно, в противном случае рассвет предательски выдаст место расположения и враг накроет группу огнем.
Неспокойная была ночь, не давали улечься тишине взбалмошно стреляющие пулеметы, то и дело будоражили темноту всплески ракет. Вонзаясь высоко в небо, ракеты лопались, и на землю стекали кровавые капли огня. Урча, проходили где-то стороной немецкие танки. Прислушиваясь к все удаляющемуся шуму, Костров жестоко ругал себя за то, что ему не удалось хоть на время задержать их. У него было сильное против брони оружие, и он бы, наверное, подбил не один танк. С пригорка, где команда занимала позиции, стрелять из противотанковых ружей было очень удобно. Колонной выступившие на дорогу танки перемещались совсем на виду. Костров готовился вот-вот по ним ударить. Но помешали пикирующие бомбардировщики. Почти отвесно падая с неба, они бросали бомбы, потом крыло в крыло ходили над позициями, били из пушек и пулеметов, не давая бронебойщикам поднять головы. А танки и не стремились ввязаться в бой. Немецкие танкисты будто думали, что возиться со штабным людом вовсе не их дело, и на больших скоростях ушли вперед, предоставив своей пехоте разделаться с окруженной группой русских. "Спасибо, ночь укрыла. А так бы костей не собрать", - подумал Костров и поежился, чувствуя, как его начинало знобить. Балка продувалась сквозным ветром. Накрапывал дождь, и эта осенняя нудная морось еще больше удручала бойцов. Они стояли во впадине балки - притихшие, озлобленные. Никто не садился, чувствуя, однако, усталость в натруженных ногах. Все терпеливо стояли, чего-то ожидая. Они сознавали свое поражение, но никто не хотел с этим мириться. Тяжкая обида сдавливала грудь. Только обида. Больше ничего.
