Помещик Пушкин - Павел Елисеевич Щеголев

Сбежались люди, вынесли своего барина из кареты. Камердинер взял его в охапку.

— Грустно тебе нести меня? — спросил его Пушкин.

Внесли в кабинет, он сам велел подать себе чистое белье, разделся и лег на диван…

Пушкин был на своем смертном одре.

Вестник Европы». 1908, январь, стр. 275–302.

Не Жуковский ли познакомил Пушкина с княжной Суворовой? Ночью с 16 на 17 августа 1819 года А. И. Тургенев привез Пушкина из Царского Села в Павловск к Жуковскому. «Дорóгой, — сообщает Тургенев князю П. А. Вяземскому, — писал он послание о Жуковском к павловским фрейлинам, но еще не кончил». Это послание не дошло до нас.

У Гершензона два доказательства. 1) Пушкин узнал легенду о Фонтане еще в Петербурге, еще до посещения Бахчисарая, а с женской половиной семьи Раевских он познакомился только на юге. Мы еще будем говорить об отрывке, на который ссылается Гершензон в подтверждение своего мнения, а тут отметим, что «если ничто не дает оснований думать, что П. в Петербурге был вхож в это семейство», то, с другой стороны, ничто не препятствует держаться мнения противоположного. 2) Несовместимость в характеристике одного лица таких черт, как «Элегическая красота, bouche aimable et nanve» и… «славная баба, похожая на Марину Мнишек в «Борисе Годунове» (так называл Е. Н. Орлову Пушкин в письме к Вяземскому в 1826 году). Такое психологическое соображение на самом деле ничего не доказывает: стоит напомнить, как Пушкин совместил в характеристике одной и той же женщины «гения чистой красоты» с «вавилонской блудницей». Поистине, у Пушкина было всему свое время. Есть одно современное свидетельство о предмете страсти Пушкина, ускользнувшее от Гершензона. 23 февраля 1821 года А. И. Тургенев из Петербурга сообщал князю П. А. Вяземскому: «Михайло Орлов женится на дочери генерала Раевского, по которой вздыхал Пушкин». Но это свидетельство, в сущности, недостаточно для утверждения, что предметом страсти была Е. Н. Раевская, ибо, во-первых, Тургенев писал по слухам и, во-вторых, имя дочери Раевского не было названо.　

Отец «Эды» был крестьянином родителей Пушкина и по наследству мог перейти в крепость к Пушкину. На это и намекает Вяземский. А беременная «Эда» принадлежала тоже отцу Пушкина, вернее матери. Певец Буянова — Василий Львович Пушкин. В это время В. Л. и С. Л. были совладельцами Болдина.

«Правда, что Воейкова не монархическая, но я не хочу верить, что она res publica: вот тебе латинский каламбур», — писал Н. М. Языков брату 11 марта 1825 года. Res publica — в том смысле, что женщина является объектом притязаний многих и не обнаруживает особой стойкости, монархической.

Это — неправда. Н. И. Павлищев, женившийся на дочери С. Л. 25 января 1828 года, дает любопытные сведения на этот счет в письме к А. С. Пушкину от 26 апреля 1834 года: «Батюшка назначил когда-то содержание жене моей по четыре тысячи в год. Назначение это было принято с полною благодарностью. Несмотря на то, что в первые два года дано было только по 2 тыс., в последующие два по 1500 руб., а в остальные еще менее, так что в последние 20 месяцев пребывания нашего в Варшаве вся выдача ограничилась только тысячью рублей».

Быть может, экскурс в область денежных записей Пушкина и отводит несколько в сторону от темы «Пушкин-помещик», но ведь горести Пушкина пошли именно от его управления, а, кроме того, экскурс основан на неизданных материалах, которые не бесполезно огласить для биографических разысканий.

За последние двадцать лет это исследование перепечатывалось неоднократно, но всегда по тексту третьего издания 1928 года, конъюнктурно «дополненного» в угоду тогдашней установке на причины дуэли. Об этом писал и сам Щеголев: «Новые возможности… побудили меня к пересмотру истории дуэли. Результатом пересмотра явился новый взгляд на возникновение дуэли и новое освещение темной роли Николая I…» Вот почему здесь печатается текст издания 1917 года. — Захаров.

Во избежание недоразумений необходимо отметить, что я не считал ни полезным, ни нужным перечислять и критически разбирать многочисленную литературу о дуэли. Библиографические цели были мне чужды, а опровержение всяких сообщений, заметок и статей, вздорность которых обнаруживается при первом же столкновении с достоверным материалом, положенным в основу моей работы, кажется мне делом излишним.

Нам известны два повествования Араповой об обстоятельствах последней дуэли Пушкина. Одна запись была предназначена для С. А. Панчулидзева, историка Кавалергардского полка, и использована им в биографии Дантеса. Другая, позднейшая и пространнейшая запись предназначалась для печати и была помещена в приложениях к «Новому времени» в декабре 1907 и январе 1908 гг. (№№ 11406, 11409, 11413, 11416, 11421, 11426, 11432, 11436, 11442, 11446, 11449). Первая запись, с которой мы знакомы по отрывкам, приведенным С. А. Панчулидзевым, носит деловой характер, написана сжато, без художественных прикрас и лишних подробностей. Вторая запись готова перейти из области мемуарной литературы в область беллетристики. Для сравнения приводим по этой записи рассказ о встрече Дантеса с Геккереном:

«Проезжая по Германии, он простудился; сначала он не придал этому значения, рассчитывая на свою крепкую, выносливую натуру, но недуг быстро развился, и острое воспаление приковало его к постели в каком-то маленьком захолустном городе.

Медленно потянулись дни с грозным призраком смерти у изголовья заброшенного на чужбине путешественника, который уже с тревогой следил за быстрым таянием скудных средств. Помощи ждать было неоткуда, и вера в счастливую звезду покидала Дантеса. Вдруг в скромную гостиницу нахлынуло необычайное оживление. Грохот экипажей сменился шумом голосов; засуетился сам хозяин, забегали служанки.

Это оказался поезд нидерландского посланника, барона Геккерена (d’Hekkeren), ехавшего на свой