Архив Кузнецовой приобрел коллекционер профессор Рене Герра, живущий в Париже.
* * *
Зуров писал 4 апреля 1962 года:
«Во время оккупации немцы привезли в Грасс советских военнопленных, заставили их рубить лес и работать на хлебопекарнях. Это были солдаты, носившие еще советскую форму (потом им немцы выдали американские комбинезоны защитного цвета), их доставили прямо из Гатчины. Их охраняли военные полицейские с собаками. Вначале их не отпускали с работ, но потом немцы разрешили им прогуливаться и вне лагеря, так как пленные французского языка не знали и бежать из Грасса не могли. Вот эти солдаты (из Ленинграда, Москвы, Донецкого бассейна, Белоруссии, Украины) бывали у нас. В столовой Иван Алексеевич с жадностью слушал их рассказы. Они делились с нами черным хлебом, пели, слушали радио. Все они после освобождения Грасса уехали в Марсель к советскому полковнику Пастухову. Вернулись в СССР. Найдите этих людей. Они вам многое расскажут…
Было ли опасно? Да. В трехстах пятидесяти метрах от нашей виллы (в санатории „Гелиос“) помещался немецкий штаб, который охраняли автоматчики, вооруженные ручными фанатами. Об этом периоде я вам потом расскажу».
«Это… был штаб, — писал мне Зуров 16 апреля 1965 года, — немецкого транспорта… Русские шоферы из этого штаба были на вилле Jeannette два-три раза. Это одного из них Иван Алексеевич спросил: „Родину защищаете?“ А тот ответил горестно и печально: „Перед родиной мы виноваты“».
Вера Николаевна писала Д. Л. Тальникову в Москву 10 мая 1959 года (продолжая письмо, начатое 20 марта) [964]:
«Пленные у нас не прятались. Они бывали только у нас по воскресеньям, пели, плясали, — талантливый подобрался народ! Приносили вина, коньяку, — они все почти были пекарями и наживались, продавая французам хлеб. С нас денег не брали. Боготворили Зурова. И все были очень настроены патриотично, даже те немногие, которые работали шоферами в немецком штабе, — он находился против нашей виллы. Мы с утра слушали пение о Москве… „Москва любимая“ и т. д.».
Бунин писал 23 ноября 1944 года Б. К. Зайцеву:
«Когда Бог даст нам свидеться, расскажу о пленных — их у нас бывало в гостях немало (еще при немцах). Некоторые в некоторых отношениях были настолько очаровательны, что мы каждый раз целовались с ними как с родными, да они и сами говорили нам с Верой: „Папаша, мамаша, никогда вас не забудем. Вы нам родные!“ А очаровательней всех был один татарин — такое благородство во всем, такое высокое почтение к возрасту, к чести, к порядку, ко всему Божескому, — там Коран истинно вошел в плоть и кровь. А некоторые другие, при всем своем милом, все-таки поражали: подумайте — о Христе, например, настолько смутное представление, что того и гляди (и без всякого интереса) спросят: а кто собственно был этот Христос? Кое-чего мы с Верой старались не касаться <…> Они немало плясали, пели — „Москва, любимая, непобедимая“, о том, как „японец попзеть у границы родной…“ и т. д. Большинство при бегстве немцев разбежалось» [965]. Они бывали «часто все лето».
Девятого сентября 1944 года пятнадцать человек наших солдат увезли на грузовике в Кастеляну; проезжая мимо «Жаннеты», они забежали к Буниным. Зуров вынес им три бутылки вина. «Когда я подбежала, — говорит Вера Николаевна, — они уже были опять на грузовике — оживленные, взволнованные. Я их перекрестила. Уехали они в штаб партизанов-коммунистов» [966].
Творческая работа давала большую радость; Бунин писал: «Да и сам на себя дивлюсь — как все это выдумалось — ну, хоть в „Натали“. И кажется, что уж больше не смогу так выдумывать и писать». В «Натали», как почти во всех других его рассказах, «все от слова до слова выдумано» (запись в дневнике 20 сентября 1942 года).
«Прошелся в одиннадцатом часу по обычной дороге — к плато Наполеон, — пишет Бунин 24 сентября. — Моя черная тень впереди. Страшные мысли — вдруг останусь один. Куда деваться? Как жить? Самоубийство?
Потом стал думать об этой кухарке на постоялом дворе. Все вообразил со страшной живостью».
Этот взволновавший его вымысел воплотился в рассказе «На постоялом дворе», законченном 27 ноября 1942 года.
Двенадцатого ноября 1942 года он записывает:
«…Роковая весть: немцы занимают наше побережье. Ницца занята вчера днем, Cannes — поздно вечером — итальянцами. В Grasse вошло нынче вечером две тысячи итальянцев».
Настроение Бунина было грустное, «в жизни мне, — пишет он, — в сущности, не осталось ничего!».
Вера Николаевна теряла силы, была очень болезненна. Иван Алексеевич писал Вере Шмидт 15 декабря 1943 года, что Вера Николаевна «стала так бледна и худа, что смотреть страшно, я так слаб, что задыхиваюсь, взойдя на лестницу: пещерный сплошной голод, зимой — нестерпимый холод, жестокая нищета (все остатки того, что было у меня, блокированы за границей, со всеми моими издателями я разобщен, заработков — никаких) и дикое одиночество: вот уже три года, даже пошел четвертый, сидим безвыездно в Grasse’e — куда же теперь выедешь! Написал я за это время все же целую новую книгу рассказов, пишу и сейчас понемногу — и все только для ящиков письменного стола!» [967].
По словам Бунина, немецкое гестапо «долго разыскивало» [968] его.
Бунин продолжал следить за ходом войны. Он записывает 1 февраля 1943 года: «Паулюс, произведенный вчера Гитлером в маршалы, сдался в Царицыне, с ним еще семнадцать генералов. Царицын почти полностью свободен. Погибло в нем будто бы тысяч триста <…>
2.11. Вторник. Сдались последние. Царицын свободен вполне.
8.11. Понедельник. Взяли русские Курск, идут на Белгород».
Приходили вести о смерти друзей: 28 марта 1943 года радио сообщило о кончине Рахманинова. Вера Николаевна записала 29-го: «…Все застилает смерть Рахманинова. В „Эклерер де Нис“ есть уже сообщение „Великий композитор…“. Не дожил он до конца (войны. — А. Б.), до свиданья с Таней (дочерью Т. С. Конюс. — А. Б.), до возможности вернуться на родину…»
Бунин и сам «часто думал о возвращении домой. Доживу ли? — пишет он в дневнике 2 апреля. — И что там встречу?» В следующем году он возвращается к этой мысли: «Почти каждое утро, как только откроешь глаза, какая-то грусть — бесцельность, конченность всего (для меня). Просмотрел свои заметки о прежней России. Все думаю: если бы дожить, попасть в Россию! А зачем? Старость уцелевших (и женщин, с которыми когда-то), кладбище всего, чем жил когда-то».
Вера Николаевна характеризовала душевное состояние Ивана Алексеевича как «грустное, но скорее спокойное. Живем мы, — пишет она, — очень уединенно, редко кто теперь поднимается к нам на нашу гору. Иногда мы спускаемся к морю в разные места, тогда узнаем что-нибудь из хроники тех мест, теперь нам запрещено ночевать не дома, а с одиннадцати часов вечера мы не можем выходить. Ездить на автобусах очень трудно от тесноты…»
