Но таких людей не нашлось. Ни чуть повыше следователя. Ни значительно повыше. Ни на «самом верху».
Таких людей не оказалось. Умные люди — были. Жестокие и решительные — были. Но совестливых — не было. А те, у кого совесть еще шевелилась и доставляла некоторое беспокойство — тем была дарована Великим Кормчим свобода от этих мучений. Потому что сказано было Им: «По мере успешного строительства социализма, классовая борьба обостряется»; потому что молвлено было Им: «Незаменимых людей нет»; потому что одобрены были Им слова Вышинского: «Признание — царица доказательств».
Никто ничего не проверял, ничего не сопоставлял. Никто не высказывал никаких сомнений. Сомневаться было опасно. Топор висел над каждым.
Кольцов называл фамилии, которые ему подсказывали следователи. Читая эти, наверное, самые страшные страницы протоколов, я невольно вздрагивал, встречая имена своих друзей, знакомых или просто известных всем людей. Мой близкий, может быть, ближайший друг Роман Кармен, с которым я вместе сделал несколько фильмов. Николай Николаевич Кружков, удивительной души человек, — с ним я вместе работал в «Огоньке» в середине 50-х и начале 60-х. Илья Ильф, М. М. Литвинов, И. М. Майский — люди, известные всему миру. И еще десятки и десятки имен. Кто-то из них «вербовал» Кольцова то ли во французскую, то ли в немецкую разведку, кого-то «вербовал» он. И все они — в «Огоньке», в «Правде», Наркоминделе, в ЖУРГАЗе, в театрах Москвы, среди писателей, художников, среди членов ЦК и т. д. и т. п. — «состояли в а/с заговорах» и «занимались а/с деятельностью…»
Фантасмагория! Ирреальность! Насмешка над здравым смыслом!
Именно так. Именно на такую реакцию надеялся Кольцов. Не на реакцию следователей. Но на реакцию тех, кто это прочтет «наверху».
Но время шло. И все оставалось по-старому. Допросы продолжались. Никто не открыл дверь камеры, чтобы сказать: «Извините, товарищ Кольцов. Произошла трагическая ошибка. Вы — свободны».
А Кольцов все еще верил. И готовился к своему последнему слову на суде, чтобы доказательно опровергнуть все, что выбивали из него следователи при помощи пыток…
И настал суд. И ему предъявили обвинение. И предоставили последнее слово. И он отказался от всех своих показаний, поскольку они бьши даны под пытками и угрозой пыток. И доказательно опроверг ту ложь, которую «показывал» следователю, выдавая ее за правду (обязательно перечитайте эту речь Кольцова, между прочим, аккуратно запротоколированную!). И суд, возглавляемый «совестью партии» товарищем Ульрихом, удалился на совещание. И совещался 20 минут. И вынес приговор — «к расстрелу с конфискацией всего личного имущества».
Приговор был приведен в исполнение на следующий день.
Вот и все. Тело Кольцова сожгли. А пепел сбросили в яму, находившуюся на территории Донского монастыря и носившую название «Захоронение № 1».
Мне хочется сказать, что книга, которую вы прочли, читатель, может быть, не имеет себе равных по глубине проникновения в трагедию тех лет. В какой-то степени она — энциклопедия той эпохи.
Я знаю, как тяжело было родным Михаила Кольцова, и прежде всего его родному брату Борису Ефимовичу Ефимову, решиться полностью издать документы «Дела» Кольцова. Особенно в той части, где Кольцов дает показания против своих друзей и знакомых.
Но я глубоко уверен, что все сделано правильно. Потому что вынужденный оговор других и самого себя под пытками — это еще одна грань трагедии того тяжкого времени. Может быть, самая страшная грань.
Если я узнаю, что человек под пыткой или под угрозой пытки лжесвидетельствовал о своем друге, я не буду его презирать. Люди, которые клевещут на других под пыткой, — не доносчики. И не лжесвидетели. Они — люди под пыткой. А под пыткой человек не может отвечать за себя.
Но если человек лжесвидетельствует по зависти или с тайной мыслью получить какую-то выгоду от своей клеветы — материальную, политическую или просто усладу злорадства, — такой человек мне мерзостен. Если б моя воля, я опубликовал бы имена всех доносчиков, клеветавших раньше и клевещущих ныне из любви к самим себе. Чтобы их имен стыдились дети и внуки их до седьмого колена.
Большой друг Михаила Кольцова и Романа Кармена по Испании, замечательный советский разведчик Хаджи Мамсуров (с него Хемингуэй в большой степени писал Роберта Джордана, героя романа «По ком звонит колокол») вспоминал в своих дневниках о последней встрече с Кольцовым:
«Последний раз я видел Михаила Ефимовича поздней осенью 1938 года. Вернулся из командировки в Москву и в одной приемной столкнулся с Кольцовым. После Испании мы встречались впервые. Кольцов обнял меня, по-испански хлопнул меня по спине. Оставил номер телефона. Просил звонить. В приемной было человека три. Так я и не знаю, кто же из них, спустя несколько недель, написал, что я обнимался не с тем, с кем следовало бы…»
Кольцов вел себя более чем порядочно. Под пыткой он нарисовал фальшивую картину «а/с деятельности», в которой якобы принимали участие он сам и его друзья, знакомые и незнакомые люди. Настолько фальшивую, что следователь, минимально заинтересованный в поиске истины, мог без особого труда обнаружить это. Мало того, на суде Кольцов отказался от всех своих показаний. При этом — доказательно опроверг их. И был на другой день расстрелян.
Страшная фантасмагорическая картина. Веселые упражнения булгаковского Воланда в Москве — детские игрушки по сравнению с тем, что делал «Главный Воланд». Делал без причин, иногда даже во вред самому себе, своему, как бы сейчас сказали, «пиару» или «имиджу». Зачем?
Зачем Сталину нужно было уничтожать Михаила Кольцова, человека, который был предан советской власти, причем, если можно так сказать, — умно предан?
Зачем Кольцова арестовали в тот декабрьский вечер 1938 года, когда он вернулся в редакцию «Правды» из Центрального Дома литераторов после оваций, которыми его наградили лучшие представители творческой интеллигенции Москвы за великолепный доклад в связи с выходом в свет «Краткого курса истории ВКП(б)»?
Всем тем, кто присутствовал в тот вечер в ЦДЛ, было известно: Кольцов делал этот доклад по личному поручению Сталина.
А за несколько дней до этого доклада в «Правде» была напечатана сверхпохвальная рецензия на «Испанский дневник» Кольцова, за подписью А. Фадеева и А. Толстого. Все понимали, что такой рецензии таких авторов «Правда» (членом редколлегии которой был тогда Кольцов) без одобрения самого Сталина печатать бы не решилась.
Так почему же арест произведен в вечер триумфа Кольцова, практически организованного Сталиным?
