стол для пинг-понга, в другом — для бильярда, а в третьем расставили стулья, кресло-мешок и проигрыватели.
Двадцать второго ноября 1968 года, когда мне было ровно одиннадцать с половиной лет, вышел «Белый альбом». Будучи двойным, альбом продавался по двойной цене и стоил 3 фунта 12 шиллингов и 6 пенсов. Родители подарили мне его на Рождество, и следующие несколько месяцев я балдел от чисто-белого конверта, такого гладкого и лоснящегося; поочередно рассматривал четыре новеньких цветных фотопортрета битлов, теперь неулыбчивых, и, самое главное, изучал каждую деталь полноформатного постера, сложенного так, чтобы уместиться в конверт.
На одной стороне постера были напечатаны слова всех, кроме одной, песен — с самой первой на первой стороне («Back in the USSR») [824] и до последней на четвертой стороне («Good Night») [825]. Мне нравилось слушать песни и водить пальцем по строчкам, воображая, будто я управляю ими и они слетают с бумаги, наполняя комнату.
Многие из текстов вызывали больше вопросов, чем давали ответов. Что такое «stupid get»? Как может луковица быть стеклянной? Почему бы нам не сделать что на улице? [826]
Другую сторону постера занимал коллаж из фотографий, больших и совсем маленьких, таких, что еле разглядишь. Улыбки и тут встречались редко, да и то только на старых снимках: битлы с Гарольдом Уилсоном в марте 1964-го или сияющий Брайан Эпстайн, спокойный и расслабленный, в рубашке и галстуке, примерно в тот же год.
Однако в целом все четверо битлов выглядели угрюмыми. Если сравнить хмурые мины с «Белого альбома» с радостными улыбками на конверте «Please Please Me», вышедшего всего за пять лет до этого, то складывается дурное впечатление о богатстве и славе. Единственная «счастливая» фотография с «Белого альбома» (она же и самая формальная) — та, где бородатый Ринго Старр, одетый во фрак, танцует с очень довольной Элизабет Тейлор на фоне роскошной люстры и штор с ламбрекенами.
В то время для меня нормой были семейные фотографии, на которых все улыбаются или хотя бы изображают хорошее настроение, что, в сущности, одно и то же. Мы надевали лучшие наряды и послушно улыбались, когда фотограф говорил: «Скажите «сыр»!» А на коллаже, в правом верхнем углу один из самых крупных снимков: Пол в ванне, погруженный в мутную мыльную воду, небритый, с закрытыми глазами, совсем как бедолага мистер Трэппс-Ломакс. И никаких улыбок. Ближе к нижнему левому углу черно-белая фотография — Джон, совершенно голый, в очках, сидит на кровати, скрестив ноги по-турецки, и говорит по телефону, а рядом Йоко, вроде бы спит или делает вид, что спит (ее голова наклонена под очень неудобным углом). Обнаженки на постере — хоть завались. Ближе к центру, чуть дальше Элизабет Тейлор, еще один небольшой снимок: голый Пол стоит в ванной, набросив на плечи полотенце. Снимок сделан через окно: переплет рамы посередине скрывает причиндалы, но едва-едва. Чуть вверх и влево — рисунки Джона: он сам и Йоко, тоже голые.
Остальные фотографии очень плохого качества, как будто битлы перерыли груду забракованных снимков и выбрали самые мутные, самые нечеткие или самые неудачные. Смазанный поляроид: Джон, готовый врезать фотографу; фотография Джорджа, самая крупная из подборки: половина лица скрыта белым пятном засветки; размытое изображение: Ринго, скучающий за барабанами.
Коллаж получился бессвязным, но зачаровывающим. Или так: бессвязным и зачаровывающим, как и сам «Белый альбом». И точно так же как и альбом, коллаж выглядел современным, прогрессивным и дерзким, но в то же время навевал ностальгические чувства. Теперь-то я понимаю, что бóльшая часть снимков — из счастливых дней: либо из Ришикеша, либо со съемок «Help!», либо с церемонии награждения Клуба Варьете. Две фотографии переносят нас в Париж, куда Джон ездил отмечать свой двадцать первый день рождения вместе Полом еще до того, как они прославились. На одном снимке, наверняка сделанном Полом, Джон в черной футболке и котелке сидит на кровати. На втором — оба, сунув руки в карманы черных джинсов, угрюмо привалились к стене, обклеенной концертными афишами.
Сама фотография плохонькая: половина голов не попала в кадр, а объектив почему-то направлен на остроносые туфли.
Надпись размашистым почерком гласит: «Орден Британской империи нашему верному и возлюбленному Ринго Старру (Ричарду Старки, эсквайру)». Она тоже переносит нас в невинные денечки.
Кроме этих слов, на постере красуется еще одна надпись от руки, сделанная красной шариковой ручкой поверх отпечатка розовых губ:
я люблю тебя
Кто тут «я» и к кому относится «тебя»? Подсказок нет. Может, «тебя» — это меня? Мысль об этом почему-то пугала.
Вместе с моим школьным другом Чарли Миллером мы сидели в «Пещере», раз за разом слушали «Белый альбом», вчитывались в тексты песен и вглядывались в коллаж, как будто, если смотреть на него долго-долго, откроются все тайны взрослого мира. Почти все песни в альбоме были странными или пугающими: странная, визгливая «Wild Honey Pie», мрачные «I’m So Tired» и «Yer Blues» («I’m lonely wanna die»), — но ни одна не пугала так, как «Revolution 9», та самая, текста которой не было на постере. Как-то посреди пасхального триместра мы с Чарли взяли друг друга на слабó: хватит ли духа просидеть одному в «Пещере» без света, в полной темноте и дослушать «Revolution 9» до конца? Мы оба сделали несколько попыток — «Revolution 9», самая длинная из песен «Битлз», звучит 8 минут и 12 секунд, — но так и не выдерживали, включали свет и выбегали из подвала.
«Number nine, number nine, number nine, number nine, number nine…» [827] Звучало очень похоже на Джеймса Каллахана, тогдашнего премьер-министра, но на самом деле этот голос Джон обнаружил в экзаменационных записях Королевской академии музыки — по какой-то причине они хранились на студии EMI.
Трек быстро превращается в какофонию бессмысленных бормотаний и визгов: гудят машины, скандирует толпа, строчат пулеметы, инструменты играют задом наперед, стонут и кричат люди — и все это перемежается случайными фразами, произносимыми неизвестно кем и выуженными неизвестно откуда: «Every one of them knew that as the time went by they’d get a little bit older and a little bit slower». «Only to find the nightwatchman unaware of his presence in the building». «Take this, brother, may it serve you well» [828]. Не признающая власть мелодии Йоко издает прерывистое мычание, стоны, пронзительный вой, визги и произносит слова: «You become naked» [829].
Журнал «Роллинг стоун» заявил, что песня — «акустический лакмусовый тест рассеянной паранойи». Куда
