Игорь Ильинский - Сам о себе

Как разговаривает мой Чеснок? Я уже отчасти этого касался. Официальная торжественность речи, и нередко в не свойственных делу случаях, уже сама по себе освещала характер Чеснока в спектакле. Учитывал ли я, что это украинская пьеса, что даже сквозь контуры перевода просвечивает в ней национальная и народная природа языка? Я ведь находился на сцене Малого театра, где слово в почете, да и сам я, как сказано было выше, не воспринимал человека вне речи, ему присущей. Но здесь очень легко было встать на скользкий путь избыточного расцвечивания словесной ткани, обыгрывания национального колорита «во что бы то ни стало». Вот этой ошибки мы старались избегнуть. Хочется думать, что мой Чеснок говорил как подлинный украинский крестьянин, но в его речи сквозила не национальная характерность «вообще», а его собственная, Чеснока, характерность, что слово героя, окрашенное бытово и национально, передавало и степенную рассудительность Чеснока, и его душевную озаренность, и его искреннюю, чистую и деятельную веру в коммунизм.

Таков был мой путь к постижению этого характера, моя личная разработка тех главных свойств, ради которых написан образ, мое индивидуальное «наполнение» их. Путь, вообще говоря, не единственный (я вполне представляю себе и другого Чеснока), но для меня – единственно возможный, потому что на этом пути органически соединились в образе черты передового героя наших дней и человеческий тип, мне особенно близкий сложным сплавом спокойствия и порывистости, энтузиазма и рассудительности, дальнозоркости и наивности, привлекательного и смешного. И все это создало моего Чеснока именно таким, каким в 1941 году он вступил на подмостки московского Малого театра.

Чеснок был моей первой крупной современной ролью положительного плана. Он утверждал меня в моем праве на дальнейшие творческие поиски в этом плане. Тогда я окончательно понял, что комический характер, вышучиваемый дружески, любовно, может иметь «героический» подтекст, что мне, характерному актеру, следует идти к современному герою через характерность, что лишь индивидуальная правда делает современный образ интересным зрителю. Спектакль «В степях Украины» научил меня многому. Этим я обязан прежде всего Корнейчуку, написавшему пьесу, а затем Малому театру, ее поставившему, давшему мне свободу толковать образ по-своему.

Война нарушила налаженную мирную жизнь всего советского народа. Нарушился и обычный строй жизни наших театров.

Эвакуация театров в различные районы СССР, поездки бригад артистов на фронты Отечественной войны, обслуживание госпиталей – все это делало работу театральных коллективов особенно напряженной. Нехватка ряда материалов для оформления спектаклей создавала дополнительные трудности. Большинство работников театров первые годы войны жили своими прежними достижениями и несли их в армию или знакомили с ними население тех районов страны, куда они были эвакуированы. Новые творческие интересы были направлены на те пьесы, которые живо и по-боевому откликнулись на темы военной действительности. «Русские люди» Симонова, «Партизаны в степях Украины» и «Фронт» Корнейчука, «Нашествие» Леонова ставились во многих театрах страны.

Малый театр эвакуировался в Челябинск, но я, пробыв в этом городе очень недолго, в начале февраля отправился с бригадой Малого театра на фронт. Когда я ехал на фронт, то, по правде сказать, думал, что там не до артистов, и несколько досадовал на то, что нас посылают туда, где мы будем в тягость, не участвуя в боевых действиях, отнимая у бойцов пайки, транспорт и место для ночевки. Оказалось, что я ошибся. В первые же дни я почувствовал значение таких поездок. Мы становились живой связью между страной и нашей армией. Мы дружески сближались с солдатами, летчиками, офицерами. В нас они чувствовали отношение к ним всей страны. Братскую любовь, восхищение их скромным, суровым мужеством. Летчики и солдаты, возвратясь с боевых заданий, подчас не хотели отдохнуть или поесть, а шли скорее на концерт, где не только стремились услышать слова, воодушевляющие их на новые подвиги, но порой просто хотели подышать атмосферой, шедшей из тыла, погрузиться в разнообразную жизнь искусства, которое так любит весь наш народ.

Большинство артистов, выезжавших на фронт (а выезжали, по существу, все), не только приносили радость бойцам, но и получали на фронте для себя громадную пользу.

Фронтовая обстановка являлась большой закалкой для артистов, а незабываемые впечатления от встреч с героями, от ощущения напряженности войны, от своих личных переживаний глубоко западали в душу каждого художника и обогащали его, раскрывали человеческую психику, обостренную и неожиданную во всех разнообразных своих проявлениях.

Как важно было заметить, что все истинные герои на войне отличались простотой, скромностью, иногда даже застенчивостью, о своих подвигах рассказывали как о самом необходимом и обыденном, с прибавлением некоторого скептического юмора к своим поистине необыкновенным делам и поступкам.

Я не был на переднем крае, не был в самом пекле сражений. Бомбежка Москвы, с прямым попаданием полутонной фугасной бомбы в здание, где я находился, была, пожалуй, по ощущениям опаснее и сильнее, чем все мое пребывание на фронте. В Москве я был полузасыпан в подъезде рушившегося надо мной дома и получил контузию от взрывной волны.

Лишившись на некоторое время сознания, я, задыхаясь, в разваливающемся здании, в клубах поднявшейся пыли и штукатурки, в тот раз простился с жизнью стоически, так как считал, что на меня обрушиваются стены, а в таком положении ничего не оставалось другого, как бодро принять неизбежный конец. Я крикнул «прощай» моей спутнице и другу, которая находилась рядом со мной. Я навсегда запомнил, что в этот крик я хотел вложить для нее пожелание смело принять неизбежное – последнюю боль.

Когда наступила тишина, когда я, с трудом дыша, понял, что мы заживо погребены, и зажурчала где-то вода – только тогда стало по-настоящему страшно.

На фронте мне не довелось на себе испытать все ужасы войны. Но, конечно, и в той обстановке, в которой я оказался с фронтовой бригадой, я видел смерть и разрушение.

Вот спокойно и довольно низко летят два-три «мессершмитта». Так красива долина, освещенная мартовским солнцем, над которой они пролетают, живописны деревни по обе стороны этой долины. Жмурясь от солнца и еще не понимая, что происходит, поглядывал я на «спокойный», совсем не «военный» полет этих хищников. Изредка попыхивают они из пушек и дают короткие пулеметные очереди. Эти звуки в мартовском, весенне-морозном утре сурово подчеркивают красоту неба, природы и чудесной долины. Но вот из-за избы выбегают несколько бойцов: «Укрывайтесь, заходите во дворы, в избы». Оказывается, на соседней уличке пулеметной очередью из этого «спокойного» самолета был убит шофер грузовика. Вот он лежит около машины. И крови не видно, а в пальцах руки зажата папироска. Дальше в овраге я вижу наш исковерканный обгоревший танк. Он уже несколько дней стоит здесь. Я заглядываю внутрь и вижу обгорелый и обуглившийся труп, слившийся с рулевым управлением. Безвестный танкист, сгоревший вместе со своей машиной, не изгладится из моей памяти во всю жизнь. Так же как и образ его матери, возникший в моем воображении.