Тогда-то я и купил двустороннее пальто. Одна сторона у него была из обычного непромокаемого материала, зато другая — цвета красной капусты и притом в крупную, размером сантиметров десять, клетку, сделанную словно бы тушью.
Стоит ли говорить, что в нашем квартале на меня оглядывались, зато на Монпарнасе я имел некоторый успех.
На следующий год я купил себе демисезонное пальто цвета электрик, куда более агрессивного, чем цвет красной капусты. И это в дополнение к брюкам цвета розового дерева и башмакам из оленьей кожи!
Правда, приказчик по секрету сообщил мне, возможно, для смеху, что на самом деле американцы шьют башмаки не из оленьей, а из собачьей кожи, и я тут же начал этим хвастаться, словно это делало честь — разумеется, мне, а не собаке.
Ту эпоху называют «безумными годами». И правда, в воздухе было разлито какое-то неистовство, которое легко могло сойти за безумие.
Курс франка так снизился, что американцы, приехавшие из Оклахомы или Калифорнии, демонстративно прикуривали сигары от тысячефранковых банкнот. Женщины носили страшно короткие платья и — великое новшество! — трусики из шелкового трикотажа. Шелк был искусственный, розово-леденцового цвета и вовсю блестел. Жемчужные колье свисали куда ниже пояса, и не проходило дня или ночи, чтобы два-три таких колье не были сорваны.
На Монмартре и на Монпарнасе один за другим открывались ночные кабачки, причем наибольшим успехом пользовались самые тесные, где невозможно было сделать и шагу, чтобы кого-нибудь не толкнуть. В фешенебельных гостиницах танцевали не только ночью, но и днем.
Это были заветные охотничьи угодья жиголо, наемных танцоров; почти все они были выходцами из Южной Америки и обучали своих партнерш танго. Носили они черные, закрученные вверх усики, являвшиеся как бы их опознавательным знаком.
Помню «Ротонду», первое кафе на Монмартре, которое стали посещать известные и неизвестные художники. Рано утром туда приходили натурщицы, и Тижи посылала меня выбрать для нее модель, указав, какого телосложения брать.
Кроме «Ротонды» был еще «Дом», куда ходили художники всех национальностей и разные таинственные личности. И наконец, «Куполь», ставший теперь, по словам моих сыновей, очень буржуазным фешенебельным рестораном; но в ту пору длинноволосые художники и поэты просиживали там целыми днями за единственной чашкой кофе со сливками и рогаликом, и официанту даже в голову не приходило нахмуриться. Рядом на улице Тэте находился полицейский комиссариат, знаменитый уловом, который доставляли туда каждую ночь.
Я хорошо знал жену богатейшего бельгийского коммерсанта, тоже бельгийку по национальности, которой после обильных возлияний в «Куполь» регулярно приходила в голову фантазия провести ночь вместе с одним-двумя собутыльниками в полицейском участке.
Полицейским она была прекрасно известна. Она могла осыпать их самыми грубыми ругательствами, они и бровью не вели. Тогда она заголялась и показывала полицейскому зад. Это тоже не действовало. Тут-то она прибегала к последнему козырю: плевала блюстителю порядка в физиономию.
Этим она добивалась своего и остаток ночи проводила вместе с клошарами и пьяницами на нарах из неструганого дерева.
Утром, с трудом продрав глаза, мутные от сильного похмелья, она вызывала такси и отправлялась в свой особняк на Плен-Монсо, где вокруг нее начинала плясать прислуга.
Кое-кто из людей моего возраста утверждает, что жизнь в то время была прекрасна. Я не вполне согласен с этим. Помню, как один из моих друзей, знаменитый художник, большой любитель виски, выйдя ночью из бара в «Куполь», поехал на своем «бугатти» покататься с приятельницей по лесу Фонтенбло.
Машина перевернулась. Женщину швырнуло на дерево, и она размозжила себе череп. В газетах об этом не было ни слова, и художника благодаря его известности к суду не привлекли.
Каждый развлекается по-своему.
4 мая 1979
Я прочел в газете, что какой-то террорист взорвал в Риме штаб-квартиру христианско-демократической партии. Я против всякого насилия в любой форме, даже такого, которое считается законным, — насилия правительств.
С другой стороны, у меня нет никаких теплых чувств к христианской демократии, как бы она ни именовалась, поскольку она под разными именами все шире расползается по свету.
Будучи юным журналистом, я в некотором роде присутствовал при рождении этой пресловутой христианской демократии. «Газетт де Льеж» была одной из самых консервативных в стране, и притом христианской по направлению. Между 1919 и 1920 годами мы стали замечать в редакционных кабинетах таинственного человека с бесшумной походкой церковного служки.
Понадобилось много времени, чтобы я понял, что этот человек был одним из провозвестников христианской демократии.
Именно он писал длинные и довольно сумбурные статьи, которые «Газетт де Льеж» нехотя, но печатала.
Консервативные католики правили Бельгией без перерыва более сорока лет. Однако в прочном монолите их правления начали появляться трещины. Росло число манифестаций, демонстраций, забастовок, хотя тогда все это было запрещено и конные жандармы с саблями наголо разгоняли демонстрантов.
В конце концов католическая партия забеспокоилась и решила создать христианские профсоюзы, чтобы противостоять «агитаторам».
Христианская демократия начала свое шествие.
Несколькими годами раньше, когда мне было одиннадцать и я учился в шестом классе начальной школы, братья минориты привлекли весь наш класс к участию в дорогостоящем благотворительном концерте, который давался больше тридцати раз.
Были наняты два профессиональных актера — первый любовник и героиня. Остальные скетчи играли бывшие воспитанники братьев миноритов, организовавшие любительский драматический кружок.
Вот, например, начало одного куплета, который я прослушал больше тридцати раз, не считая повторений на бис, и потому запомнил. На сцене для создания атмосферы горели красные бенгальские огни, и высокий худой человек пел:
Борись с забастовкой, рабочий,
Не дай себя обойти
Смутьянам, что днем и ночью
Сбивают тебя с пути.
Несбыточными мечтами,
Озлобленными речами
Каждый такой смутьян
Вводит твой класс в обман.
Песня состояла из двух или трех куплетов того же сорта, зрители, вскочив с мест, восторженно ей аплодировали. Я уже рассказывал, что в ту пору шахтеры работали по двенадцать часов. Выходили они из шахт черные, как Эл Джонсон, наряженный менестрелем, а водопровода в домах у них не было. Это было время, когда больницы предназначались для бедняков, их там облачали в одинаковую одежду из шерсти грязно-серого цвета. Время, когда одна из богаделен называлась просто и без затей: «Неизлечимые».
