Удивительные способности д-ра Белла послужили к расцвету тех дарований, которые таились в Конан Дойле. В этом, и только в этом, заслуга д-ра Белла. Если бы почтенный доктор умел взращивать не врожденные таланты, то Эдинбургский университет в период с 1876 по 1881 год из многих сотен студентов произвел бы целую плеяду Шерлоков Холмсов во плоти! Тогда в чем же дело? А дело в том, что мой отец сам обладал всеми теми способностями — возможно, даже в большей степени, — что и д-р Белл. Этот вывод подкрепляется еще и тем, что пресловутые качества не только нашли выражение в рассказах, но и не раз применялись моим отцом на практике. По силе дедукции я не встречал ему равных. И свое необычное умение он использовал и в обыденной жизни. Путешествуя с отцом по европейским столицам, более всего мне нравилось ходить с ним по знаменитым ресторанам и выслушивать его бесстрастные замечания о характерах, занятиях, увлечениях и других подробностях жизни посетителей, подробностях, совершенно скрытых от моего взора. Иногда нам не удавалось проверить тотчас же справедливость его догадок потому, что обсуждаемое лицо не было знакомо метрдотелю; но когда объект наших наблюдений оказывался человеком известным, точность отцовских выводов блестяще подтверждалась. В качестве примечания сообщу некоторую подробность, небезынтересную поклонникам Холмса. В воображении мы всегда рисуем себе великого сыщика в неизменном тускло-красном халате с загнутой трубкой в зубах. Но это были как раз предметы обихода Конан Дойла, и оригиналы до сих пор хранятся в нашей семье!
Как это ни парадоксально, отцовская наблюдательность была весьма избирательной, поэтому подчас можно было увидеть на ступенях клуба Атенеум величественную с головы до пят фигуру Конан Дойла, если не считать чересчур маленькой для его массивного черепа шапочки сына, которую он небрежно нахлобучил на макушку. Детская ли шапочка или старый плащ, впопыхах подхваченный в прихожей, — такие неполадки в одежде были верными признаками того, что он столкнулся с детективной задачей, или легендой, требующей проверки, или какой-либо интригой. Однажды (дело касалось молодого человека, исчезнувшего при обстоятельствах, не оставляющих у полиции сомнения, что он был убит, а тело его уничтожено) я встретил отца, обутого в один черный и один коричневый башмак — симптом сосредоточенности мысли, не сулящий злоумышленнику ничего хорошего. И действительно, в два дня, не покидая Лондона, по тем самым уликам, которые неопровержимо указывали на его гибель, отец обнаружил, что пропавший юноша цел и невредим и скрывается в Ливерпуле.
Работая над этими заметками, я сделал одно открытие, с которым будет интересно ознакомиться холмсоведам всего мира. Просматривая один из старых отцовских сундуков, я откопал связку юношеских медицинских записей с заткнутыми в них пятью листами, исписанными его рукой. Из этой рукописи видно, что Уотсон не только появился на свет прежде Холмса, но что в первоначальном варианте «Этюда в багровых тонах» Холмса вообще не было! Только Уотсон да Джефферсон Хоуп, а заглавие «Этюд…» в этом варианте рукописи, представлявшей собой более пространный и драматичный рассказ, было густо зачеркнуто и уступило место «Ангелам тьмы». Не умаляя значения Холмса, это наблюдение придает дополнительный вес образу Уотсона.
Влияние Конан Дойла на европейскую и азиатскую криминологию заслуживает специальной главы в его биографии, которую еще предстоит написать перу более талантливому, чем мое. Обучение египетских полицейских методам работы Холмса, весьма знаменательный жест французской «Сюртэ», назвавшей именем Конан Дойла Лионские криминологические лаборатории, почет, который ему оказало полицейское училище в Китае, сверхъестественные истории и анекдоты о Холмсе как о реальном человеке, бытующие во всем мире, — вот то обширное поле, которое предстоит возделать биографу.
Я не собираюсь здесь обсуждать веру отца в спиритизм. Но одно я должен отметить, принимая во внимание некоторые необоснованные, а подчас и злонамеренные утверждения о его «легком обращении» и «доверчивости». Мой отец приступил к своим исследованиям, будучи еще ярым противником всякой веры в загробную жизнь, и — что исключительно важно уяснить — он решительно отказывался от какого бы то ни было окончательного приговора на протяжении тридцати трех лет, пока продолжались его исследования. <…>
Если неживое может говорить о живом, то письменный стол отца рассказывает о широте его интересов. Он был уставлен самыми необыкновенными и несообразными предметами, среди которых я помню медали бурской войны и маузеровские пули, древнегреческие монеты, пули «дум-дум» немецкого снайпера, зуб ихтиозавра, Железный крест, древнеегипетскую статуэтку, большой кристалл, выросший в желудке кита, древнеримские черепки и осколки из стекла, монеты, извлеченные из лавы, которая погребла под собой Помпею. Словом, на его рабочем столе лежало в беспорядке сырье для его мыслительной деятельности.
В качестве примечания могу заметить, что своим лучшим произведением отец считал «Человека из Архангельска» из сборника «Приключенческих рассказов».
Что касается самого интимного и, быть может, самого важного аспекта жизни мужчины — его нравственного отношения к женщине, то эпилог к книге д-ра Ламонда «Артур Конан Дойл», который моя матушка оставила потомкам, есть сияние чистейшего света, и ни одна женщина, прочитавшая эти строки, написанные на тридцатом году брака, не нуждается в моих пояснениях.
Работу над каждым новым произведением отец начинал с тщательной подготовки. К примеру, прежде чем начать «Белый отряд», он уединился на целый год в небольшом коттедже в Нью-Форесте, где единственными собеседниками ему служили шестьдесят пять работ по всем аспектам жизни XIV века. Лишь выйдя из своего добровольного затворничества, взялся он за перо. У меня хранится несколько дюжин его записных книжек и тетрадок, от корки до корки исписанных его мелким ювелирным почерком и испещренных набросками и схемами, и каждая книжка — остов того или иного произведения. Обширные исследования во всех случаях были тем фундаментом, на котором зижделось здание его литературного мастерства и писательского воображения. Все факты были досконально проверены. Как правило, он начинал работать в своем кабинете ежедневно в 6.30 утра и после часового перерыва на послеобеденный сон вновь садился за работу до одиннадцати часов вечера, а затем отправлялся в постель с Библией (каждая страница которой носила его пометки) или статьей о новейших раскопках в Египте, или, бывало, со сшитыми в один увесистый том газетными репортажами о чемпионате по боксу среди тяжеловесов. Уже в возрасте семидесяти лет он увлекся масляной живописью.
