безучастие к судьбе обвиняемого.
Лица судьи, заседателей, прокурора говорили: «до чего же это всё надоело, одно и то же, каждый день, в течение десяти лет! Враги, враги, враги!.. Ничего нового, свежего!.. А тут ещё свидетели запоздали, судебное разбирательство началось позже намеченного. Когда теперь попадёшь домой, во Владимир?!»
В приговоре суда говорилось, что выездная сессия Владимирского областного суда в городе Киржач в составе: председательствующего — члена областного суда Семёнова, народных заседателей Котова и Стефанова, с участием прокурора Куркова и адвоката Аввакумова (Авраамова?) при секретаре Марьяновой, рассмотрев в ОТКРЫТОМ (курсив мой) судебном заседании дело по обвинению…
…Если открытое, то почему же не допустили жену и дочь? Для кого же открытое? Для меня, судей, свидетелей, прокурора?
А далее в приговоре сказано: «В 1937-м году исключённого из членов ВКП/б/ за контрреволюционную троцкистскую деятельность… (На самом деле, я был исключён Московским комитетом ВКП/б/ спустя три месяца после моего первого ареста с формулировкой: «Исключить как арестованного». Даже не осуждённого, а АРЕСТОВАННОГО органами НКВД.)
Не заинтересовало суд и моё заявление об этом. А ведь с процессуальной точки зрения — это уже достаточный повод если не для полной кассации приговора, то, по крайней мере, для вторичного рассмотрения, направленного на исправление клеветы и извращения решений партийных органов.
В приговоре говорится, что: будучи студентом Московского Высшего технического училища в 1925-27 годах примкнул к троцкистам, а затем активно занимался антисоветской деятельностью, за что был осуждён по статье 58–10, часть 1-я к восьми годам тюремного заключения.
На основании каких материалов и каких свидетельских показаний суд установил, что я когда-то примкнул к троцкистам? Ведь в суде этот вопрос не поднимался, ни одного человека, знавшего меня по 1925-27 годам, в суде не было.
Моё ходатайство ещё в начале судебного разбирательства о вызове свидетелей, судьёй Семёновым единолично и мгновенно было отклонено. Он просто оборвал меня на полуслове, не дав даже назвать фамилии свидетелей, а адвокат не поддержал моего законного требования — просто промолчал.
Я много думал над тем, что же происходит, почему суд не видит, что перед ним находится живой человек, судьбу которого ему поручено решать без всякой предвзятости, объективно и беспристрастно. В чём же всё-таки дело?
А дело в том, что и следователь, и суд руководствовались в своей работе не выяснением вопросов истинного положения вещей, а используя испытанную и не дающую осечки форму и мотивы работы следственных и прокурорских органов того времени, добивались лишь одного — во что бы то ни стало — обвинить!
В своей грязной работе они взяли за основу формулировку Особого Совещания от июня 1937-го года, гласившую:
«За КРТД подвергнуть Сагайдака Д. Е. К восьми годам тюремного заключения».
От этой формулировки они и «плясали». И вновь созданное «дело» необходимо было лишь для того, чтобы прикрыть общее, не гласное для общественности решение об изъятии всех, кто отбыл срок, полученный в 1937-м году.
Просто арестовать и держать вторично под стражей за «преступления» 1937-го года было невозможно, нужно было во что бы то ни стало найти способ как-то «узаконить» этот акт. Вот этим «узакониванием» и занималось «правосудие».
Приведённая выше выдержка из решения Особого Совещания говорит совсем недвузначно о том, что меня в 1937-м году не судили. Но даже если допустить, что Особое Совещание всё же судебный орган и что оно выносило «приговора», а не «решения», то и в этом случае остаётся совершенно непонятной формулировка суда 1948-го года.
Во-первых, я не был судим, а во-вторых, если Особое Совещание всё же судебный орган, то надо было посчитаться с тем, что оно вынесло решение изолировать меня не по статье 58–10, часть 1-я, а за КРТД.
* * *
Да, протокол об окончании следствия по статье 58–10, часть 1-я в 1937-м году я подписал. Даже следователь Розенцев не нашёл в себе подлого мужества обвинить меня в КРТД, но Особое Совещание всё же сделало по-своему.
А вот новый следователь, суд и прокурор, извратив всё, передёрнув ряд положений, создали для себя трамплин — спрятаться за решение Особого Совещания и продолжить беззаконие, начатое в 1937-м году.
Решили просто: раз Сагайдак отсидел (отбыл) десять лет в заключении, значит, не может быть никаких сомнений, что он невиновен и сейчас. Не зря следователь неоднократно повторял, что его задача и святая обязанность как советского гражданина и коммуниста (да, гражданина и коммуниста!) сводится в основном к тому, чтобы доказать мою виновность: раз ты был троцкистом (сидел-то за КРТД), то никакие твои доводы и увёртки не могут опровергнуть даваемые им формулировки.
— Ты не должен забывать, что на твоём лбу клеймо и ничто никогда не смоет его. Чтобы я ни написал — всё будет принято как должное, безапелляционно. Мне доверили это дело, и я не допущу, чтобы ты выскользнул из наших рук (не его, а именно «наших»).
И что ж, он оказался прав. Его формулировки нашли соответствующий отклик у судьи, прокурора, заседателей и даже адвоката.
— Признаёте себя виновным?
— Нет, не признаю!
— Переходим к показаниям свидетелей.
А все свидетели находятся за моей спиной, все сидят лицом к суду, как гости.
Всем им задаётся один и тот же вопрос, но поочерёдно каждому.
— Подтверждаете ли вы ранее данные вами показания о контрреволюционной, троцкистской агитации подсудимого?
Большинство свидетелей, а может быть, и все, имеют весьма смутное представление о троцкизме. Отвечают односложно — да.
На вопрос адвоката: в чём конкретно выражалась агитация, отвечает не свидетель, а председательствующий.
— Я спрашиваю свидетеля, подтверждает ли он свои показания, данные на следствии, в том, что Сагайдак клеветал на жизнь трудящихся СССР? Свидетель, отвечайте.
Свидетель невнятно бормочет: да. Председатель укоризненно посматривает на адвоката, пожимает плечами, разводит руками и оборачивается к заседателям. Весь вид его говорит о том, что вопрос абсолютно ясен и он удивлён поведением адвоката и отсутствием у него гражданского чутья.
Всё это настолько деморализовало меня, что я не мог протестовать против разыгрывания трагического фарса при закрытых дверях. Отказ в вызове свидетелей защиты сразу же показал мне, что вопрос: полностью предрешён и заявления следователя были отнюдь не бахвальством, а полной убеждённостью и уверенностью, что будет именно так, как он наметил, и не иначе.
…Илья Эренбург в романе «Люди, годы, жизнь» вспоминает: «Вечером меня повели по длинным сложным коридорам на допрос… Следователь сказал: видите ли, к нам поступили сообщение, что вы агент Врангеля. Докажите обратное. Моя беда в том, что я всю жизнь не могу освободиться от некоторых
