Вот эти-то требования со стороны П. М. Садовского и других старших товарищей в Малом театре я ощутил в работе над пьесами Островского. Они не стеснили меня, напротив, я вдруг почувствовал всей душой, что если я раньше правильно осознавал, что главной целью и самым большим творческим удовлетворением актера является рождение им нового образа, то теперь я убедился, что этот образ является истинным и настоящим только тогда, когда он правильно, страстно, но вместе с тем организованно живет и действует на сцене.
И эта жизнь гораздо ценнее, интереснее и нужнее для актера, чем разыгрывание отдельных положений, отдельных трюков, подача самого себя как актера.
Эта верность жизни образа куда прекраснее, куда больше потом западает в душу зрителя, чем самоцельное выпячивание актером своего мастерства ради мастер ства, а не ради предложенной драматургом жизни образа, соответствующего идее пьесы.
Я с радостью увидел, что П. М. Садовский вовсе не отказывается от «трюков» и «украшений» и сам мне их предлагает, но я увидел, что эти трюки как бы вытекают из самой жизни образа, а не являются отдельной выдумкой. Генерал Крутицкий, в упоении декламируя Озерова в трагической позе и не замечая ухода Клеопатры Львовны Мамаевой, царапает ногтями дверь; после любовных воспоминаний в сцене с Турусиной, уходя, подрыгивает и поводит ногой; дирижирует линейкой, когда Глумов скороговоркой произносит заученный отрывок из его «произведения». Пьяный Мурзавецкий спиной идет к самой рампе и чуть не падает в оркестр, задерживаемый в последний момент тростью Лыняева...
С радостью ухватывая и дополняя режиссерские предложения своей выдумкой, я не мог не чувствовать, что эти «украшения» сливаются с линией роли, поэтому они мне становились особенно дороги.
Часто я шел еще по старой дороге: хотел уйти пьяным на четвереньках со сцены в поисках своего друга, собаки Тамерлана, но Пров Михайлович мягко переводил меня в свою веру и уводил от резкостей, которые так соблазнительны для актера, становящегося порой незаметно для себя на путь угождения дурным вкусам зрителей.
Я с интересом сделал несколько наблюдений над работой Прова Михайловича с моими товарищами.
Пров Михайлович предлагал исполнительнице роли Глафиры в «Волках и овцах» Д. В. Зеркаловой удивительно наивные и свежие краски, кристальные по своей ясности.
Очень талантливая актриса, Д. В. Зеркалова брала их и великолепно с их помощью преодолевала предлагаемые режиссером трудности. Проходило несколько репетиций, и вдруг я замечал, что Дарья Васильевна в какой-то степени возвращается к своим, с ее точки зрения, спасительным и проверенным приемам игры. Играла она все равно в конце концов мастерски, но мне казалось, что, если бы она забыла свои «спасительные» приемы и доверилась всецело режиссеру, результат был бы еще лучше и она достигла бы самых больших высот актерского исполнения. Не применительно к Д. В. Зеркаловой, но нечто подобное в игре других актеров Малого театра (не буду называть фамилий) Пров Михайлович называл актерской трусостью.
«Вот, – говорил он, – боясь, что не дойдет фраза, актер не решается бросить эту фразу просто и невзначай, а нажимает на нее, зная, что эта фраза смешна и доходчива, напирает на нее, потому, не дай бог, вдруг не дойдет до зрителя. Имел бы он щедрость и смелость сказать ее по существу действия, но тихо и просто, – и выиграл бы. Ну, на худой конец, один-два раза пропуделял бы ее, а через два спектакля обрел бы вкус к более высокому классу игры. Нет, боится, жадничает», – прибавлял Пров Михайлович в заключение.
В какой-то степени, я чувствовал, эти замечания относились ко мне. Кое в чем, однако, я упорно не соглашался с Провом Михайловичем, расходился порой с ним во взглядах и оценках.
Мою творческую близость к нему омрачало, например, отношение его к моему Хлестакову. В этой роли он меня упорно не признавал, торопился перевести меня на городничего.
Когда он стал художественным руководителем театра в 1945 году, он не хотел, чтобы я играл Хлестакова в постановке 1946/47 года, что, к глубокому моему огорчению, и разъединило нас до самой его тяжелой смертельной болезни. Правда, в разговоре с ним как-то выяснилось, что он совершенно не признает Чехова в роли Хлестакова. С этим я уже никак не мог согласиться, так как считал исполнение Чеховым Хлестакова почти гениальным. Как-то на одной из репетиций при показе Хлестакова Провом Михайловичем я понял, что он видит Хлестакова только в ключе «петербургского повесы».
Таким его играл, по-видимому, Михаил Провыч Садовский, отец Прова Михайловича, хотя по амплуа он не был «первым любовником». Играя Хлестакова в этом ключе, он не уходил от традиций Малого театра, а Пров Михайлович оставался на страже этих традиций.
Возможно, здесь в отношении к роли Хлестакова у Прова Михайловича была доля истины. Я лично (о себе не могу судить), кроме Чехова, не был удовлетворен ни одним Хлестаковым, игравшимся в манере Чехова. Надо было обладать талантом Чехова и мудростью его режиссера Станиславского, поставившего с ним «Ревизора», чтобы смочь так смело и сокрушающе убедительно разрушить старые традиции в решении этого образа. У других актеров, подражавших Чехову, кроме кривляния ничего не получалось.
Играя в пьесах А. И. Островского, поставленных П. М. Садовским, я и по сей день стараюсь совершенствовать свои роли.
Кажется, легкое дело – Мурзавецкий. Сквозное его действие: «как бы и где бы выпить, как бы и где бы до-ба-вить». Больше никаких интересов в жизни. Любит свою собаку Тамерлана. И вот уже пятнадцатый год я не считаю мою задачу решенной. Несколько раз менял внутренние, логические ходы мыслей этого человека.
В свое время вспоминал одного пьяницу, который у меня стоял перед глазами как живой в своем неизменном предвкушении выпивки.
Встретил как-то другого пьяницу, теннисиста-тренера, который долго, невнятно мне объяснял, как надо бить слева и как надо ставить ногу при этом, затем разглагольствовал о постановке, которую он видел у вахтанговцев, и потом быстро направился в забегаловку. И вдруг я подумал: а ведь когда он меня учил и разглагольствовал о разных предметах, мысли его были уже в забегаловке. Вот он – Мурзавецкий. И я после этого кое-что привнес нового к миру Мурзавецкого. Главное же в решении этого образа – то, что при всей своей наглой, пьяной развязности он все-таки овца.
Большую работу по перестройке образа на ходу мне пришлось проделать в «Доходном месте» в роли Юсова.
Этот спектакль был поставлен К. А. Зубовым и В. И. Цыганковым. Режиссура пропустила, и я вместе с ней, самое существенное в роли Юсова. К. А. Зубов во многих своих постановках страдал социологической вульгаризацией. Драматургию Островского он, как мне казалось, недостаточно любил, не был верен в своей работе драматургу, а в образе Юсова хотел показать «варравинские» черты чиновника, присущие драматургии Сухово-Кобылина, а не Островского.
