3 мая 1942 г. Сегодня воскресенье. Ночевал, по обыкновению, в лаборатории и сейчас сижу один, читаю «Гамлета». Первое мая, конечно, принесло нам целую серию сверхоптимистических докладов. Был доклад Александрова. Основные идеи две: 1. Можем ли мы один на один справиться с Германией? 2. Возможности создания второго фронта в Европе. По первому вопросу: год назад немецкая армия была значительно сильнее нашей, и все-таки, несмотря на внезапность, она не поставила нас на колени. Теперь она весьма ослаблена (только с 6 декабря она потеряла 10 убитыми), а наша стала несравненно сильнее. Отсюда вывод: да, может. По второму вопросу: Англия сейчас имеет примерно 6-миллионную армию и колоссальный воздушный флот. Для обороны островов достаточно 2 миллиона, следовательно, эти силы придерживаются и накопляются для нанесения удара. По его мнению, этот удар будет в мае.
Второй доклад одного полкового комиссара, который утверждал, что основные узлы сопротивления немцев: Ржев — Вязьма, Брянск, Харьков, Орел, Таганрог, Мариуполь, окружены К. А. <Красной армией. — К. С.> и могли бы быть взяты давно лобовым ударом. Однако наше командование, учитывая катастрофичность положения немцев в этих районах, не идет на лобовой удар во избежание больших потерь и выжидает более удобного момента. После взятия этих пунктов К. А. одним броском продвинется до старых границ.
Я бы не стал придавать особенно большого значения всем этим высказываниям, если бы не первомайский приказ Сталина, поразивший меня необыкновенно. Этот человек, вся жизнь которого прошла под флагом антидемагогичности, заявляет (приказывает «всей Красной армии»), что 1942 год будет годом окончательного разгрома немцев. Заявляет на весь мир! Уж если он говорит так, значит, есть основания, есть твердая в этом уверенность.
С. Г. Юров, 1941
Есть и еще доказательства нашего хорошего и твердого положения на фронтах: в частности, высказывания некоторых польских деятелей по поводу Вильно и Львова («были, есть и будут») и т. д.
И наконец, что должна означать эта массовая реэвакуация учреждений в Москву сейчас, накануне пресловутого «весеннего наступления» немецкой армии? Безусловно, это также является признаком для нас положительным. <…>
9 июня. Ну, скоро, кажется, ехать в Москву. Предложено сдать фотокарточки, анкеты и автобиографии. Правда, когда точно ехать, сказать пока нельзя, но, думаю, что в течение месяца тронемся. Странное чувство испытываешь, возвращаясь в Москву. Хочется домой, там папа, свои комнаты, кровать (последние 5 месяцев сплю на столах), но тут остаются Вера, дочка, мама. Правда, и до сих пор мы жили на расстоянии 200 км друг от друга, но ведь 200 — это не 1500! Приехало из Москвы наше начальство. Там сейчас стало очень хорошо. Тревог и тем более бомбардировок совершенно нет. Военные расценивают положение весьма оптимистически: окончательный разгром немцев — вопрос ближайших трех месяцев. До переезда в Москву съезжу в Красноуфимск повидаться со своими. <…>
Сергей Гаврилович Юров, 1967
11 июля. Немцы жмут на Воронеж и южнее. Мы оставили Ст. Оскол, Россошь и еще что-то. Прав я был, когда писал, что теперь основные бои разыгрываются на юге — за нефть. В Египте немцы, кажется, остановлены примерно в 150 км от Александрии, и эти англичанцы утверждают, что теперь песенка Роммеля спета. О втором фронте, конечно, ни слуху ни духу.
Когда ехать в Москву, не знаю. В Красноуфимск директор тоже не пускает, что, конечно, весьма отражается на моем настроении. Ну да ничего, может быть, завтра уговорю его отпустить меня на неск. дней. Тогда поеду с машиной в ночь с 13-го на 14-е.
14 июля. Увы! Ни в какой Красноуфимск я не поехал, а сижу себе в Свердловске, и сколько еще времени сидеть буду, не знаю. Страшно хочется повидаться с семьей, но ничего не мог сделать. Пришлось пока остаться здесь. Немцы отчаянно рвутся вперед, окружая с юга Воронеж, рвутся на Волгу, бомбят Астрахань (оттуда было письмо), Горький. Почти ежедневно газеты сообщают об оставлении нашими войсками какого-либо пункта, а то и двух. Настроение у всех не то что кислое (прошлый год нас приучил к горьким известиям), но все-таки несколько растерянное. Ходят слухи, что въезд в Москву до особого распоряжения воспрещен… В передовой «Правды» от 13-го снова появились слова об угрозе важнейшим жизненным центрам нашей родины и о нависшей над ней опасности. А некоторые местные руководители продолжают говорить о разгроме врага в 1942 г. <…>
31.07. Приехала из Красноуфимска Вера, и поэтому мои литературно-хронологические занятия были в корне прерваны.
На другой день после сообщения об оставлении нашими войсками Ростова бои были уже южнее и юго-западнее Клетской. Как немцы ухитрились прыгнуть через Дон, ничего не известно. Настроение немного пришибленное неожиданностью, но «нам не привыкать!». <…>
14.08. Холодно. На днях Вера уезжает обратно. Я собираюсь съездить на несколько дней в Красноуфимск и после этих последних дней в Москву. На сколько времени я еду, когда увижусь опять с теми, ради которых, может быть, только и жить-то стоит, не знаю. Быть может, год. Бросить Лену на год, увидеть ее в последний раз и расстаться. Тяжелая вещь расставание. Легче прожить месяц в разлуке, чем расставаться 20 минут. Но ехать в Москву надо. Там сейчас жизнь, работа, а тут по нашим делам наступило затишье. Хочу сдать пару экзаменов и защищать диссертацию. Получится ли, не знаю, но хочу попробовать. Об одном только не хочется думать — об надвигающейся одинокой зиме.
3.09.42. С 20 по 31 августа был в Красноуфимске. Впечатление такое, что в последний раз виделся и жил со всеми, а теперь покинул их одних, беспомощных, в общем, женщин. Но какие это были 10 дней. Это было лучше, чем отпуск. Основную часть времени я проводил дома, потому что на заводе делать мне было нечего (личное мое участие не ускорило бы выполнение заказа). Заготовил 8 м3 дров. Ходили с мамой, Верой и Леной в лес, собирать топливо для таганка. Единственное, что я не сделал, — это не перевез дрова из леса. Много раз пытался найти лошадей, но безуспешно. Сегодня говорил с Верой по телефону, и она сказала мне, что дрова до сих пор не вывезены, дороги из-за плохой погоды развезло, и все попытки преодолеть эту трудность оканчиваются неудачей. Один раз Вера нашла три подводы, которые поехали в лес, нагрузились, проехали 20 шагов, после чего одна из них перевернулась. Тогда со всех подвод дрова были сброшены и остались валяться на дороге, возчики отказались ехать, и Вере пришлось одной возвращаться в 12 часов ночи домой. Когда я думаю об этом, в груди образуется какая-то пустота, горло стискивается ужасной горечью. Рассказать об этом чувстве нельзя, думать об этом мучительно донельзя.
