Сценарий, к сожалению, не давал истинного представления о содержании и красоте книги Рэчел Мэддокс.
Наша дружба с Тони Куином стала результатом общей работы в фильме «Визит». Хотя из этого вовсе не вытекало, что мы с ним не спорили до хрипоты из-за некоторых эпизодов. Я ведь всегда была плохим дипломатом и не задумываюсь, прежде чем что-либо выпалить. Помню, как мы снимали одну сцену. Ярко светило солнце, все были готовы. После короткой репетиции я обратилась к Тони: «Ты что, собираешься играть именно так, как сейчас играл? Да?» Он не на шутку разозлился. «Кто режиссер: ты или Гай?» В ту же минуту он подошел к Гаю Грину и сказал, что не собирается больше участвовать в фильме. Сейчас свободен Берт Ланкастер, он уверен, что Берт будет просто счастлив играть со мной, а с него моих наскоков хватит.
Мы с Рут сели за вагончиком, и я сказала: «Что же мне делать?» Нам было видно, как Тони и Гай Грин, сидя на траве, спорили, указывая на меня. Вроде бы ничего страшного не происходило, и мне казалось, что все обойдется: подойдет Гай Грин и скажет: «Ну хватит. Не глупи, начнем все сначала».
Но, увы, никто не подходил. Да, я была не права. И мне нужно было сделать первый шаг. «Пойду к ним», — сказала я Рут. «Подожди, может, они сами разберутся», — ответила она. «Не могу. Солнце уходит. Господи, мы же потеряем целый съемочный день».
И вот, подойдя к Тони, я сказала: «Извини. Извини меня, ради бога. Я больше никогда не открою рот и не буду лезть с указаниями насчет твоей игры. Пойдем скорее, если мы хотим, чтобы пленка легла в коробку». И мы пошли.
13 мая 1969 года она написала из Ноксвилля: «Дорогой Ларс, сейчас мы снимаем сцену на ярмарке. Собралось 450 человек, все из Гатлинбурга. Мы только и делаем, что со всеми знакомимся и раздаем автографы. Это второй день и, — надеюсь, последний. Напиши мне подробно об обеде в Жуазели с министром культуры Марло. Какие у тебя прекрасные гости, когда меня нет дома. Хотя для тебя это даже лучше, так как представляю, в какой бы я была истерике, если бы у меня не получился настоящий королевский прием.
Сейчас я немного успокоилась. И могу теперь понять, насколько бываю нестерпимой. Когда об этом говоришь мне ты, я успокаиваю себя тем, что ты устал, раздражен, долго находишься в одиночестве и привык к самостоятельности. Но сейчас оба — и Тони, и Гай Грин — сказали мне то же и помогли понять, в чем я не права: я никогда никого не слушаю, вечно влезаю в середине разговора — уж тебе-то это все хорошо известно. Именно это и не мог вынести Тони Куин. Он не смотрел на меня до тех пор, пока я не извинилась.
Мой маленький старичок, теперь я намного добрее, подожди, увидишь сам».
После окончания съемок начались предварительные просмотры: для приглашенной публики, для избранной публики и так далее. Существовал старый обычай, когда зрителям вручались анкеты с заранее сформулированными вариантами суждений по поводу данного фильма: «Мне совершенно не понравился сюжет», «Все это глупо», «Я не понял фильма», «Мне кажется, что то-то и то-то сделано ужасно». Создатели фильма считали, что если публика не смеется в положенном месте или что-то не воспринимает так, как задумано, то эти сцены нужно или переснимать, или вообще убирать.
Мне всегда казалось это глупостью. Я считала, что за успех фильма или его провал должен отвечать один человек. Он сам пишет сценарий, сам ставит фильм, показывая все, что хочет показать. Но Голливуд всегда ориентировался на вкусы публики. И, пользуясь своими методами, работники студии попусту тратили время, изменяя наш фильм. Впервые я столкнулась с этим на премьере в Ноксвилле.
Первый показ «Прогулки в весну» был расценен в городе как чрезвычайное событие. Ингрид посадила цветущий кизил на главной улице и была премирована мельхиоровой лопаткой. На сыром бетоне около театра она расписалась и оставила отпечаток своей руки.
Журналисты съехались отовсюду, ибо премьеры мирового масштаба были в Ноксвилле сравнительно редки. Дадли Сандерс из «Луизиана таймс» писал: «В фильме было несколько хороших моментов. Верный замысел, иногда верное исполнение. Тем не менее картина не получилась, это понимаешь сам. И даже приходишь к мысли, что это понимает каждый».
Я сидела рядом с Рэчел Мэддокс и в течение всего фильма только и слышала:
— Что случилось с этой сценой? А это что? Это не должно быть здесь, это позже. Неужели они этого не понимают?
— Они понимают. Понимают, — успокаивала я. — Но такая уж у них работа: менять, сокращать, редактировать. В кино это случается очень часто.
Я не знала, чем ей помочь. Книга была так хорошо написана, проникнута истинным духом провинциального городка, правдивыми ощущениями женщины в данной ситуации, а теперь бедняжка Рэчел Мэддокс видела, что от ее детища ничего не осталось. Она пошла в дамскую комнату и расплакалась. А я плелась следом и не знала, как ее успокоить. «Мне очень жаль, очень жаль», — только и могла я вымолвить.
Но сама попытка снять этот фильм была интересной. Начиная его, мы были полны самых высоких надежд. Мы хотели добиться ощущения зыбкости, неопределенности. Мы работали не покладая рук. Делали все, что в наших силах, а кончилось это слезами Рэчел Мэддокс.
Остальные критики были практически единодушны. «Вэрайети» за 15 апреля 1970 года дала рецензии заголовок: «Унылая мыльная пена для старящих дам». Хоуард Томпсон из «Нью-Йорк таймс» вторил: «Унылая, скучная, малоправдоподобная история о любви немолодых людей».
Ну что же, в этом возрасте любовь действительно может быть уныла, скучна и маловероятна на экране, а в реальной жизни она удивительна, драматична и трогательна.
Был прекрасный летний день, когда в парижском аэропорту Орли приземлился самолет и Ингрид увидела Ларса, ожидавшего ее. По дороге в Жуазель Ингрид оживленно рассказывала новости, накопившиеся за последние полгода в Голливуде. Они виделись за все это время только однажды.
Но уже в тот же вечер Ларс сообщил ей, что у него есть некто по имени Кристина. Ларс и Ингрид были ( женаты двенадцать лет.
Поначалу я не смогла принять эту новость мирно и спокойно, хотя и понимала, что сама подготовила удар. Во всем случившемся виновата была я, ведь и Лиана давным-давно предупреждала меня об опасности. я знала, что не имею права винить Ларса, но и проявить максимум терпимости мне было не под силу. Я разозлилась на него. Мы обсудили вопрос о разводе, но пока что дальше разговоров дело не шло. «*Мне нужно уехать, — решила я. — Куда угодно, только уехать». Но потом подумала, что, может быть, та, новая его привязанность кончится? Ведь между мною и Ларсом было так много общего. И потом, можно делать вид, что ничего не произошло, продолжать жить по-прежнему. Хотя это уже невозможно. Сделать вид, конечно, мы могли бы, но это будет вовсе не то, что раньше.
