Ознакомительная версия.
Я не понимаю модельеров, создающих для подиума костюмы взбесившегося пугала с немыслимыми деталями. Куда они потом девают эти «шедевры»? Вряд ли найдется много желающих наряжать свои огородные чучела так дорого. Я всегда создавала модели, которые можно одеть не на маскарад или пугать ворон, а каждый день. И они всегда продавались, не принося убытков.
Но в этот раз уже по молчанию сидевших людей, которые не свистели и не топали ногами только потому, что хорошо воспитаны, было понятно, что коллекция не удалась. Люди вежливо скрывали зевки, и я уже знала, что напишут завтрашние газеты: Коко Шанель выдохлась, у нее пропало чувство времени, не стоило Мадемуазель отсутствовать так долго… «Конец Великой Мадемуазель!» «В семьдесят один год возвращаться к созданию моделей от-кутюр поздновато»…
Журналисты оказались ничуть не изобретательней меня самой, все, что я перечислила, они бездарно повторили. Полный провал – так решили газеты во Франции и в Англии.
Денег нет, доверия нет, желания со мной работать тоже.
Но первое, что я сделала утром, едва придя в себя после провала, – заставила девушек показать коллекцию еще раз мне одной. Придирчиво разглядывая каждую модель, вдруг поняла: вчерашние зрители неправы, это не только можно носить, это будут носить!
Однако книга заказов пуста, старые клиентки либо разбежались, либо одевались у кого-то другого. А те, кто повзрослел за время моего отсутствия, не знали Коко Шанель, для них я была всего лишь маркой духов, не более. Стиль тридцатых не вдохновлял молодых женщин.
То, что ты постарела, лучше подскажет не зеркало или фальшь в комплиментах, а то, что тебя не знают. Пятнадцать лет слишком большой срок для моды, Париж меня забыл.
На следующий день пришел Пьер Вертхаймер. Только его не хватало! Едва сдержалась, чтобы не съехидничать, мол, пришли полюбоваться на поверженную Шанель?
Но он просто попросил поговорить.
– Мне некогда, я работаю.
– Тогда я посмотрю.
Выгнать бы, только как, если я от него зависела? Ну и пусть смотрит, может, надоест и сам уйдет?
Он сидел и смотрел, как я доделывала костюм, не вошедший в коллекцию. Это продолжалось долго, манекенщица терпеливо стояла, Вертхаймер терпеливо сидел. Немного погодя я про него вовсе забыла. Сидит, ну и пусть сидит!
Мои руки лепили из ткани нечто, я вспомнила Дягилева и Нижинского, Лифаря и Стравинского, Анну Павлову и Шаляпина… всех русских, которые на моих глазах умирали ради роли и с ней же рождались заново. Я творила…
Костюм был готов, манекенщица ушла, я знаком подозвала следующую. И снова колдовала, словно сама себе объясняя, что еще нужно сделать, как исправить, чтобы получилось идеально. Пьер молча ждал…
Через несколько часов, когда руки перестали меня слушаться, работу пришлось прекратить. С трудом поднявшись с колен (гордо отказалась от протянутой Пьером руки: «Сама справлюсь!»), я присела на стул совершенно без сил.
Рядом сидели два пожилых человека, столько лет воевавших друг с другом. Теперь нас объединило нежелание признавать, что мы пожилые, что нас хотели бы списать со счетов, что наше время прошло…
– Габриэль, неудивительно, что ваши модели не принял Париж, он устал от войны и разрухи. Парижу нужно время, чтобы вернуться к нормальной одежде, а пока ваше место в Америке, там любят удобную одежду. Коллекция будет иметь успех в Америке.
Я с изумлением смотрела на своего давнего противника, Пьер говорил то, что думала я сама.
– Вы правы. На Париже мир не заканчивается, хотя я очень люблю этот город.
– Я тоже.
Уже перед самым расставанием, когда он проводил меня до «Ритца», я вдруг спросила:
– Пьер, а ведь вы любили меня…
– Любил? – Вертхаймер слегка пожал плечами. – Почему в прошедшем времени?
– Спасибо…
Примирение состоялось, но это вовсе не означало, что мы перестали ссориться. Однако весь вечер я думала о Пьере Вертхаймере, вспоминая прежние годы. А ведь он был красив, высок, строен и умен. Почему я тогда не обратила на Пьера внимания? Кажется, впервые пожалела, что жизнь нельзя вернуть лет на тридцать назад.
Но тут же решила, что ничего хорошего из такого романа не вышло бы. Разве можно иметь любовником своего делового партнера? Кому-то обязательно пришлось бы уступать. Вполне понятно, что это была не я, значит, довольно скоро перестала уважать любовника. Нет, лучше иметь таких, с кем делами не связана.
«Провальная» коллекция действительно имела огромный успех по ту сторону океана, Америка «шанелезировалась» не только благодаря духам, но и благодаря твидовым костюмам «от Шанель». Коллекция ушла в Америку, разошлась по магазинам, в том числе и Парижа, то, что не приняли журналисты на подиуме, с восторгом приняли женщины! Улица сделала это вопреки газетам. Я не понравилась Парижу? Неважно, я пришлась по душе всему остальному миру. И вдруг оказалось, что на Париже свет клином не сошелся. Как бы я ни любила этот город, теперь я могла обойтись и без его признания!
Мир от-кутюр в Париже предал меня анафеме. Работать на массовое производство?! Конечно, а что ей остается, если на подиуме освистали.
Я презирала их всех! Они ни черта не смыслили в одежде, потому что просто соединять между собой куски ткани не значит уметь одевать женщин. Я знала, что моя простота еще потребуется, и не только в Америке, к ней вернется и Франция!
И все же по настойчивой просьбе вступила в их профсоюз. От одного слова «профсоюз» меня тошнило, слишком памятна забастовка тридцать шестого года, перечеркнувшая жизнь. Как можно загнать в организацию совершенно несовместимых людей? Заставить подчиняться правилам тех, кто призван эти правила разрушать, причем дважды в год – по числу сезонных показов?
Конфликты с этим самым профсоюзом у меня начались довольно быстро. Фотографировать свои модели только в определенное время, ни днем раньше. Это еще что?! Я фотографирую, когда все готово и когда есть погода. Твидовые костюмы нелепо снимать в летнюю жару или, наоборот, на снегу. Манекенщицы будут выглядеть дурацки, они же чувствуют погоду на себе. Снимать в помещении, где искусственные деревья, искусственная листва, снег, солнце?.. Ни за что! У меня все настоящее.
Хотя, должна признать, это был всего лишь повод для ссоры. Ссоры самой тоже не было, просто я хорошо понимала, что не желаю находиться в союзе с теми, для кого мода просто «способ самовыражения», а подиум место демонстрации «шедевров» из бумаги и консервных банок.
Я не принимаю показов, где присутствуют сотни человек. Что можно увидеть с десятого ряда зала?
Я не люблю, когда лица манекенщиц раскрашены так, словно они из дикого племени. Лица должны быть человеческими, ведь одежда для людей, а не для монстров.
Ознакомительная версия.
