Бесконвойники шестами пытались затолкать плавающие трупы на самое дно лужи, поглубже в грязь, чтобы облегчить засыпание могил. И тут случайно открыли способ забавы, который минут на пять всех развлёк: они начали поворачивать голые трупы мужчин вверх спиной и класть на голые трупы женщин, плававших кверху лицом. Тела держались друг на друге неустойчиво и, нелепо болтнув руками и ногами, верхние быстро валились в воду, моментами очень напоминая живых людей. И тут же, между трупами взрослых, бойко крутилось, прыгало и ныряло, как играющая ласковая собачка, тощее тельце рыжеволосой девочки. Это — Морковка. Да, да — она… При жизни была такой сдержанной, а после смерти, смотри ты, как разыгралась… С чего? Не от радости ли, что умерла в день окончания срока, успела получить документы и навек осталась вольняшкой? Хотя лагерь ей так полюбывся.
Я смотрел на лица людей, — но не мёртвых, что в них увидишь? — а живых. Одни отражали игривое веселье, другие — спокойное любопытство. Но отвращения или ужаса не было. Женщины выглядывали из-под бушлатов мужчин, как птенчики из-под материнских крылышек. Бесконвойники, все до одного татуированные уголовники, громко хохотали и сопровождали игру сочными словечками.
Потом стрелки докурили закрутки, закричали: «Стройся! Вперёд!» — и мы тронулись дальше — по холмам и долам, среди кудрявых перелесков, под небом то голубым и весё-
лым, то сереньким и задумчивым. Обедали стоя, потом снова шли по дороге, которая вилась меж кустов, как чёрная бархатная лента с синими блестками свежих луж. Наконец, дотащились до дощатого забора, колючей проволоки и вышек. Начальник лагпункта, бывший агроном, отбывший в Сибла-ге срок за халатность, поставил нас на больничное питание и дал дополнительно по 300 граммов хлеба: он любил искусство. После бани, сытые и довольные, с сознанием своего достоинства, все отправились в отведённое нам, служителям искусства, лучшее помещение лагпункта — сухое, чистое и тёплое, с вагонками и матрасами: там жила ударная бригада. А я отправился читать кружку приятелей своё новое произведение — рассказ «Люонга»: сквозь африканскую экзотику лагерники чутко улавливали его смысл — протест против права одного человека распоряжаться судьбою другого, протест против насилия; и не случайно у нас на первом и на третьем лагпунктах, где я тоже его читал, имя Люонга стало нарицательным. Были жаркие споры, все перессорились, а потом помирились, и сообща товарищи подсказывали сюжеты для сибирского дополнения к рассказу о судьбе африканской девочки.
ЛюонгаПосле смерти отца Люонга перешла жить ко мне. Петля затянулась туже. К страстному влечению, не ослабляя его, прибавилась теперь привычка. Тщетно я раздумывал, как устроить её будущее. Опроститься и жить как туземец я не способен — именно сам не способен, и всякие ссылки на то, что я иностранец, что в Европе меня ждёт дело всей моей жизни, что мой отпуск кончается и французы никогда не оставят меня здесь, явились бы только трусливыми отговорками, попыткой прикрыть приличными словом содеянную мною подлость. Взять Люонгу домой? Но я представлял её у нас — трясущуюся от холода в наш жаркий день,
жалкую, в непривычном костюме, больную… Нет, нет-только не это! Я уже явился причиной гибели Ассаи и если останусь или увезу Люонгу с собой, то погублю и её… Что делать?
Вот она, колониальная Африка! Рабство, уничтожить которое я не в силах, но за которое несу полную ответственность, делает своё дело и разлагает и губит всё, к чему я прикасаюсь, потому что в этих условиях я только белый господин, развратитель и негодяй.
Африка должна быть свободной и будет свободной!
Если я всегда готов бороться за свою личную свободу, то с удесятерённой страстью обязан сражаться за свободу других людей — ведь свобода едина для всех! А поэтому должен поскорее возвращаться в Европу не для себя, а для общей борьбы!
«Но разве эти рассуждения не похожи на идейные отговорочки?! Разве это не самоуспокоение?! — иногда говорил я себе и сжимал голову руками. — Какая путаница! Круг, из которого нет честного выхода!»
И вот неожиданно капрал подаёт мне листок бумаги и говорит важно:
— Телеграмма!
В этом — выход? Да. Моё место не здесь, среди слабых, а между сильными, и мир в душе создаёт не подлая власть над обездоленными людьми, а борьба за их место под солнцем… Борьба, которая снова вернёт мне бодрость и желание жить!
Вещи упакованы. Пять носильщиков сидят на корточках в ожидании. Капрал отдаёт последние распоряжения.
«Ра!» — подражая ему, мысленно командую я, улыбаюсь и насвистываю марш.
Расставание будет коротким и суровым — так лучше. Я нарочно послал Люонгу к реке стирать бельё и быстро собрался в её отсутствие. Одна неприятная минута — и всему конец.
Вот и Люонга. Она идет медленно, неся на голове тяжёлый узел. Завидя меня издали, улыбается. Подходит, бережно — ведь это моё бельё — кладёт узел на ступени веранды и поднимает ясные, доверчивые глаза.
— Я уезжаю! Видишь — всё упаковано? Так нужно, — я трясу в воздухе телеграммой. — Понимаешь?
Быстро пробежав по упакованным вещам, чистый взгляд поднимается ко мне снова. Она кивает головой.
— Пришло время расстаться. Я уезжаю далеко и навсегда, — указываю рукой на себя, потом куда-то вдаль.
Неожиданно личико Люонги расплывается в улыбку, она бьёт в ладоши, поворачивается и быстро убегает в деревню.
Я ожидал тяжёлой сцены с плачем и воплями, но теперь — странно! — чувствую глухое раздражение. Как легко примирилась она с моим отъездом! Ещё и засмеялась, дрянь… А впрочем, что же — всё-таки дикарка!
Мне становится досадно: я приготовил целую корзину подарков — и вдруг такой оборот… Потом делается стыдно своей мелочности. Она — ребёнок и дикарка, но я — ни то, ни другое. Я открываю чемоданы и щедро добавляю в корзинку — пусть забавляется!.. Может быть, и вспомнит обо мне…
Но пора. Падают лошадь. Я сажусь в седло. Вещи взвалены на головы. Капрал поднимает трость.
Легкие шаги. Оборачиваюсь — Люонга. На ней простая повязка вокруг бедер. На плече она держит палочку, к которой привязан узелок с её имуществом. Сквозь ткань я узнаю подаренные мною бутылочки и коробочки.
Едва переводя дыхание, она подбегает, берётся за стремя ручкой и улыбкой даёт понять, что она готова следовать за мужем в дальний путь.
Пауза. Слезаю с коня.
— Капрал, корзину!
Люонга радостно хватает корзину, но она тяжела, и девочка смотрит на меня вопросительно. Я указываю на себя и лес вдали, потом на корзину, на неё и деревню. Тогда Люонга, наконец, понимает. Золотистое свежее личико делается серым и мёртвым. Боже, какое смятение в больших глазах, какой ужас!
