В Ташкенте нам со своими узлами пришлось расположиться в парке, на земле под чинарой.
Мы стали менять свои вещи на фрукты. Больше всего нам (особенно мне и Марии) нравились персики, и мама за свою шелковую кофточку выменяла килограммов двадцать персиков. Мы наслаждались сочными плодами, не подозревая, что они могут принести болезнь. Через сутки у нас открылась рвота и понос, и милиция меня и Марию отправила в детский госпиталь, где у меня обнаружили дизентерию, а у Марии дизентерию и малярию (оказывается, в парке было очень много комаров — носителей малярии).
Когда мы с Марией лежали на земле под чинарами с температурой под сорок, отец пошел искать квартиру, но, вернувшись, сказал, что в Ташкенте квартир беженцам не сдают — боятся вшей, и местные жители посоветовали ему поехать за восемь километров от Ташкента в село Никольское (позднее его переименовали в село Луначарское).
Папа там скоро нашел квартиру из трех комнат, но все они были заняты яблоками, грушами, виноградом. Хозяйка — пожилая толстая узбечка, предложила нам спать в комнате, где в десять слоев лежали яблоки сорта бельфлер. Она сказала, что яблоки покроет толстым слоем соломы, и можно на яблоках спать и их есть сколько угодно. Мы были гак счастливы, что мама в благодарность отдала хозяйке бархатное пальто, подаренное маме Амбразанцевой. И пока мы жили в этом доме, хозяйка с нас больше платы не брала.
Папа поехал на базар и выменял на сюртук Матюши пуд белой муки (крупчатки). Хозяйка дала дрожжей, мама напекла белых калачей, мы насытились, а остальной хлеб папа понес на базар, и узбеки русский хлеб расхватали моментально. На вырученные деньги отец опять купил пуд муки, мама опять напекла хлеба, и мы стали «богатеть», то есть не голодать, иными словами, не только кушать, но и копить деньги для покупки квартиры, чтобы нормально жить.
Недалеко от нас жила русская семья. Они тоже были беженцами, и жить нормально стали, благодаря своему трудолюбию на огороде: выращивали помидоры, огурцы, баклажаны, кабачки… У них были вишня и черешня. Средний сын собирал урожай с огромных деревьев и в корзине приносил нам спелые ягоды в подарок, с любовью поглядывая на Марию. Как я любила эту черешню, а Мария — вишню.
Шура уже устроилась на работу секретарем-машинисткой в отдел исполкома (ее устроил к себе все тот же Костя Хрищанович). Шура научилась многому и стала хорошо зарабатывать, сняла приличную квартиру у немца Церфуса, где было у нас целое крыло дома с четырьмя комнатами, чисто окрашенными и со всеми удобствами.
Отец очень ослаб и слег. Мама искала работу и решилась пойти сестрой-хозяйкой в один маленький детдом, чтобы пристроить нас с Марией туда, где было более или менее нормальное питание. Там заведовал усатый рыжий высокий человек с пронзительными, острыми глазами, громким голосом, как иерихонская труба, — Воронежский. Жена у него была холеная, избалованная барыня, не работала — говорила, что болеет сердцем. Детей у них не было, и Воронежский меня часто брал к ним в город, хозяйка меня кормила всякими вкусными яствами, говоря, что она меня любит, и дарила мне книги и игрушки.
Директор Воронежский был грубым и к маме обращался: «Грушка, дай то, дай это», — стараясь ее превратить в служанку. Мама часто плакала и решила из интерната уйти, узнав, что неподалеку организуют дом для сирот под названием «Опытно-показательная трудовая школа имени Карла Либкнехта», в распоряжение которой государство под руководством Надежды Константиновны Крупской выдало восемь фруктовых садов, много земли для огородов. Здание было огромное (три этажа), и еще достроили кухню, столовую и плантации для разведения шелковичных червей.
Школа эта сулила многое для воспитания человека, и мама пошла к директору интерната Лубенцову Всеволоду Федоровичу. Интернатом ведал он, его семья преподавала: жена, Вера Андреевна Чинкова, — литературу, ее сестра, Зоя Андреевна Чинкова, — математику, ее муж, Иван Сергеевич Клубник, — физику. Мама приняла решение устроиться на новую работу, чтобы облегчить положение семьи. Отец уже еле-еле передвигался с палочкой.
Со школой-интернатом нам повезло: В. Ф. Лубенцов пригласил маму работать на кухне, готовить пищу детям, и с этим условием он согласился взять на полное иждивение государства меня и Марию. Мария пошла учиться в седьмой класс, я — в третий. Предварительно педагоги проверили наши знания.
О трудовой школе можно рассказывать много, даже можно написать большое художественное произведение, но я расскажу то, что помню, и о чем у меня остались неизгладимые впечатления.
Дети были, в основном, сироты, подобранные на улицах и в парках, а также опасные подростки (тоже осиротевшие) с ножами, бритвами, и даже двое хранили при себе браунинги: один из них был узбек, другой — казах.
В интернате был замечательный педагогический состав, детей собрано более тысячи. В здании были три больших зала — из них сделали спальни: первая спальня была для младших девочек, от трех до шести лет, и ими занимались старшие девочки, от 14 до 19 лет. Вторая спальня была для маленьких мальчиков и старших девочек, а третья была для средних ребят. Я попала в среднюю спальню, но вскоре меня перевели во вторую и дали для опеки мальчика-узбека четырех лет — это был Тимур Абубажеров, его родители были врагами революции: отец убил красноармейца, а мать предала советских разведчиков, за что они и поплатились — им присудили смертную казнь, но они сумели куда-то скрыться, оставив в своем доме двоих детей. Потом Тимур рассказывал, что их убили, но кто и когда, он так и не знал, закончил школу-интернат круглым сиротой.
В спальнях стояли в ряд кровати, на них доски, а на досках лежали матрацы из соломы, неплохие пуховые подушки и серые одеяла, как бы сделанные из шинелей. Белье всегда меняли, и все кровати, как в хорошей больнице, застилали белыми покрывалами. Окна были большими, пол — деревянным, посреди спальни было большое зеркало, и всем ребятам выдавали индивидуальные гребешки, зубной порошок, щетки, полотенца. Девочкам выдавали на весь период, на рост, одно полотняное платье, а мальчикам — длинные синие штаны из какой-то крепкой материи и клетчатые рубашки. Белье всем меняли каждую неделю.
Я научила Тимура умываться, чистить зубы, причесываться, и это скоро вошло в режим, и мы все к этому привыкли. Всю ночь дежурили по очереди педагоги, следили за сном детей, и если кто-то заболевал, то отправляли его в лазарет, где было несколько врачей и медицинских сестер, Вспоминается мне, какие они были чуткие и любезные, и по-родительски выхаживали больных детей.
Я болела очень часто: у меня был дифтерит, корь, частые воспаления легких, меня всегда вылечивали. Когда у Марии появилась вторичная форма малярии, мама взяла ее домой и стала лечить, а потом сестру послали в один город, где якобы была создана лабораторная клиника по борьбе с малярией. Мама сумела при помощи интерната ее туда отправить (это был город Андижан), и там ей ввели в спинной мозг какое-то лекарство (по-моему, хинин), малярия прошла, но Мария стала хромать, у нее стали отниматься ноги. Опять было придумано новое лечение, от которого ей вроде бы было лучше, и она под наблюдением мамы осталась дома и как-то хорошо стала расти и развиваться. Ей купили велосипед, и она ежедневно не только просто каталась, но и снабжала семью продуктами, устроив на своем велосипеде корзину и сумку для этого.
