Николая я искать не стала, а больницу нашла, она была очень далеко от Шахризабса, надо было пройти большую песчаную степь. Проходя степь, я встречала всяких степных пресмыкающихся: варанов, ящериц, змей, — но я гордо, не страшась, с мурашками по коже, шла вперед, неся в корзине питание Марии и Юрику.
Нашла я и палату, где лежала Мария. Она меня встретила в слезах, с температурой под сорок. Совсем больная, она просила меня, чтобы я пошла в детское отделение и нашла Юрика. Медсестра-таджичка показала мне Юрика. Мальчик был таким худым, что узнать его было трудно. Медсестра сказала, что он умирает, и я понесла его к Марии проститься. Описать эту встречу больной матери с умирающим ребенком мне трудно, даже сейчас я пишу в слезах. Огорченная, я пошла ночевать в халупу Марии.
Наутро рано пришел Николай и сказал, что Юрик умер, и просил меня принести его сюда, а он пойдет на базар и купит гробик. Так не стало Юрика, которому едва исполнился год и семь месяцев — он был прекрасный, красивый, здоровый мальчик…
В больнице меня проводили в морг. Юрика я узнала сразу. Он был голый. Завернула его тельце в простынку и, как полено, понесла через степь домой.
Проходя через степь, я все оглядывалась и смотрела под ноги — боялась змей. Но совершенно неожиданно слева от себя я заметила стаю каких-то серых животных с оттопыренными ушами, они выли и бежали на меня. Это были шакалы. Откуда-то взялся узбек с палкой и, когда шакалы были около меня, закричал: «У тебя в руках, наверное, мертвечина, шакалы это чувствуют. Или бросай им падаль, или они съедят тебя…» Я стала узбека просить оградить меня от шакалов, что у меня в руках мертвый ребенок. Узбек стал бороться с шакалами, а я бегом побежала в направлении к Шахризабсу, где ждал меня Николай. Гробик у него был уже готов.
Юрика мы хоронили вдвоем на таджикском кладбище, конечно, без всяких примет — ни креста, ни таблички. Только я всю могилу обложила цветами и оставила записку в цветах: «Юрий Николаевич Кристаллович. 1 г. 7 м. Умер от малярии».
Так трагически закончились мои школьные каникулы в 1927 году. Но Коля Кристаллович меня пожалел и отблагодарил тем, что дал мне свой велосипед покататься на гладкой единственной асфальтовой дороге, которая вела к границе с Персией (теперь эту страну называют Иран).
Я не знала, что еду к границе, и вдруг на меня закричали какие-то люди восточного типа, одетые в форму пограничников. Там, по обе стороны, стояли полосатые пограничные столбы. Пограничники махали флажками и что-то мне говорили на персидском языке, показывая, что дальше ехать нельзя.
Вдруг, откуда ни возьмись, появился начальник и стал требовать документы, которых, конечно же, у меня не было. Они требовали отдать велосипед, но я махнула рукой, села на Колин велосипед и отправилась быстро назад, в Шахризабс. Коля мне объяснил, что это была граница (погранполоса) и ее пересекать нельзя, преступно. Через несколько дней мы взяли Марию из больницы. Она была слаба, ходила плохо, но я не могла более оставаться с сестрой, был уже сентябрь, и пришло время возвращаться в интернат.
Начались мои трудовые дни в интернате, где я упорно изучала предметы, мечтала быть врачом.
Окончив школу, я не стала поступать на курсы агрономов или педагогов, а решила посоветоваться со старшей сестрой Шурой и ее мужем Ваней — у них в Ташкенте уже родилась дочка Белла. Я ходила часто к ним нянчить Беллу, возила ее в парк, но не в коляске, а в каком-то самодельном ящичке на колесах. Однажды Шура сказала Ване, что она меня хочет взять к себе, чтобы я ухаживала за Беллочкой. Ваня имел рядом два прекрасных дома, которые он построил сам. В одном жили его родители: отец — Константин Иванович Мироненко, мать — Мария Марковна и две сестры — Валя и Нюся. А в другом доме жили Шура и Ваня и в колыбели Беллочка, две комнаты были свободны — в одну из них Ваня поселил маму с папой, а в другую — меня.
Но случилась беда со мной: я в этом доме заболела брюшным тифом, слегла (мне было 18 лет). Меня хотели поместить в больницу, но Ваня меня не отдал, сказав, что он сам меня будет лечить.
Я лежала в жару в прохладной комнате. Ваня пригласил лучшего врача в Ташкенте — Киру Абрамовну Исаакову, которая посещала меня 2–3 раза в день, спасала меня диетой и специально приготовленной водой, очищенной от грязных источников, которых было очень много в Ташкенте. Когда я пришла в сознание — это был день кризиса — около меня сидела мама, Шура, Кира Абрамовна, Ваня и красавец-итальянец Борис, ему было 19 лет. Он нагнулся и поцеловал мне руку, а Шура поцеловала в губы и сказала: «Лиза умирает…»
Мама заплакала, прижалась губами к моей щеке и сказала: «Наберись, доченька, сил, не поддавайся смерти…»
Это меня воодушевило, а Ваня намочил полотняное полотенце холодной водой, положил мне на голову и сказал: «Не отправляйте Лизу на тот свет, я ее отправлю учиться в Ленинград, она будет врачом, будет всех нас лечить — это ее мечта…»
Вскоре мне стало лучше, и, когда Кира Абрамовна разрешила все есть, Ваня сварил прекрасный плов. Семья праздновала мое выздоровление. Мне Ваня тоже дал блюдечко плова, а на десерт преподнес лепешку с виноградом.
Меня остригли, я была смешная, но Борис от меня не отходил и начал баловать всякими подарками.
В 1929 году Шура заболела, у нее был приступ аппендицита, ее положили в больницу. Операцию делал знаменитый врач Ташкента Максим Максимович Рабинович — талантливый хирург, холостяк. Я ходила в больницу, день и ночь дежурила возле постели Шуры, иногда приходил мне помогать Борис, но однажды Максим Максимович предложил ему, чтобы он не приходил: «Лизочка одна лучше ухаживает за своей родной сестрой». Борис перестал ходить в больницу, а Максим Максимович при выздоровлении Шуры сказал: «Я влюблен в вашу сестру и прошу у Вас ее руки и сердца».
… Настал день отъезда в Ленинград. Провожать меня на вокзал пришла вся моя семья во главе с Ваней и Шурой.
Ехала я в Ленинград с большой суммой денег от Вани, но жить мне было негде. Правда, там уже училась на втором курсе в оптическо-механическом институте моя подруга по интернату (Валя Шаякина) и жила в общежитии. Она меня к себе и приняла. В комнате жили четыре девочки, меня они укладывали спать на полу, укрывали, чем могли, но вскоре Валя меня поместила жить к своей тетушке в квартиру на улице Красных Зорь — теперь это проспект Кирова. Однако оттуда я вынуждена была уйти…
В парке были довольно широкие скамеечки, и я решила, что можно здесь жить. Но когда в двенадцать часов я улеглась на скамейку, затрещала трещотка, которая обозначала, что парк закрывается на ночь от посетителей. Я лежала измученная, голодная и холодная, худая, как щепка, и не могла даже подняться на звук этой трещотки. Ко мне тихо подошел старичок-сторож и сказал: «Ну, барышня, поднимайся, здесь не ночлежка, а парк». Он сел у меня в ногах, спросил, откуда я и почему у меня нет дома. Пришлось всё рассказать. Ему было лет 65, седой, с добрыми глазами. Назвал себя Авдеичем и сказал мне: «Я тебя в парке закрою на замок, огорожен парк железными решетками, вот тебе мой теплый полушубок. Спи, не шуми, а завтра я тебе принесу хлеба, молока и совет».
