Михаил Филин - Ольга Калашникова: «Крепостная любовь» Пушкина

Пушкин сдержал слово: и впрямь «наготовил». Три месяца болдинской осени 1830 года — «период беспримерной творческой активности» поэта[121]. В доме с мезонином он доводил до конца, до характерного росчерка под текстом, старые сочинения и созидал новые; воплощал в жизнь и задуманное ранее, и то, что было навеяно болдинским бытием (последнее для нас наиболее любопытно). Ниже, в ряде пунктов, мы касаемся этой «деятельности неимоверной»[122] только слегка и рассматриваем оную — разумеем одолевавшие Пушкина думы и его произведения — в высшей мере схематично и под определённым углом зрения.

Конечно, избирательный подход легковесен, имеет серьёзные методологические изъяны и обычно не слишком эффективен, но тут он оказывается урожайным. Вот плоды самых поверхностных наблюдений.

I. В ряде произведений, созданных накануне женитьбы, «болдинский помещик» (XIV, 124) прощался с былыми возлюбленными. Однако в его сочинениях тех месяцев, в стихах и прозе, пульсирует и антитетическая тема — тема возвращения к женщине, с которой в прошлом было многое связано[123]. В рамках заданной установки нам важна именно встреча, непреднамеренная и эмоциональная, а не её житейские и прочие последствия (они, кстати, разные).

Евгений Онегин на великосветском балу в Петербурге сталкивается лицом к лицу с княгиней Татьяной N., в девичестве Лариной, чью любовь он некогда отверг.

Гусарский полковник Бурмин встречает в поместье Ненарадове Марью Гавриловну, над которой жестоко подшутил в дни молодости («Метель»), «Она не могла не сознаваться в том, что она очень ему нравилась; вероятно и он, с своим умом и опытностию, мог уже заметить, что она отличала его…» (VIII, 84).

А «ветреный любовник» Дон Гуан, тайком приехав в Мадрид, вновь обретает давнего «милого друга» Лауру:

Чуть ниже мы дополним этот перечень ещё одной, пожалуй, самой выразительной иллюстрацией.

II. Болдинская повесть «Барышня-крестьянка» — умозрительное, без точек над «i», эскизное, вдобавок замаскированное под шутку, но всё-таки приближение к проблеме крепостной любви.

Алексей Иванович Берестов, сын помещика, привыкший «не церемониться с хорошенькими поселянками», становится жертвой женского лукавства. Он всерьёз увлекается переодетой барышней Лизой Муромской — «крестьянкой Акулиной», «дочерью Василья кузнеца». «Оба они были счастливы настоящим, — читаем у Пушкина, — и мало думали о будущем».

Не ведая о травести, молодой барин оказывается в отчаянном положении: «Алексей, как ни привязан был к милой своей Акулине, всё помнил расстояние, существующее между им и бедной крестьянкою…»[125] Когда же отец принуждает его жениться на «уродливой» дочери соседа-англомана, Алексей упорствует и делает-таки дерзновенный шаг: «В первый раз видел он ясно, что он в неё (Акулину. — М. Ф) страстно влюблён; романическая мысль жениться на крестьянке и жить своими трудами пришла ему в голову, и чем более думал он о сём решительном поступке, тем более находил в нём благоразумия. <…> Он написал Акулине письмо самым чётким почерком и самым бешеным слогом, объявлял ей о грозящей им погибели, и тут же предлагал ей свою руку» (VIII, 114, 117, 123).

О коллизиях социального неравенства и планиде «молоденьких дур» (VIII, 105) из низов повествуется также в «Станционном смотрителе». Не лишено, кстати, интереса замечание В. Ф. Ходасевича об этой повести: «Станционный смотритель имеет немало общего с Мельником. <…> Так это и должно было случиться, потому что „Станционный смотритель“, в некотором смысле, есть вариант „Русалки“. Тогда как последняя должна была в сущности явиться трагедией любовников, в которой трагедия отца составляет лишь эпизод, — „Станционный смотритель“ есть трагедия самого отца. Мне думается, что Пушкин в „Станционном смотрителе“ потому-то и разрешил судьбу любовников так благополучно, что хотел выдвинуть и резко очертить драму отца. То, что несчастие дочери только мерещится станционному смотрителю, а в действительности она счастлива, — всё это лишь подчёркивает несчастие старика»[126].

III. В Болдине шла работа и над «Русалкой» — произведением, в основе которого, на труднодоступной глубине, залегал михайловский «крепостной роман» автора с Ольгой Калашниковой. Примечательно, что Александр Пушкин, пережидая холеру, корпел в «берлоге» (XIV, 125, 419) над черновиком первой, самой «реалистической», сцены драмы.

IV. В «Опровержении на критики» поэт вспомнил о том, как в «Евгении Онегине» «простую деревенскую девку назвал девою» (XI, 149; выделено Пушкиным), за что на него ополчились «псы журнальные» (XIV, 118).

V. Болдинской осенью 1830 года была написана обзорная философическая статья о творчестве Евгения Боратынского; статья, где анализируется, правда, только одно творение «певца Пиров и грусти томной» (VI, 64) — легко догадаться какое. «Перечтите его Эду (которую критики наши нашли ничтожной; ибо, как дети, от поэмы требуют они происшедствий), перечтите сию простую восхитительную повесть, — настаивал Пушкин, — вы увидите, с какою глубиною чувства развита в ней женская любовь» (XI, 186–187; выделено Пушкиным).

VI. В длинной и пёстрой галерее женских портретов, созданных Александром Пушкиным в Болдине, узнаваемы, на наш взгляд, два.

Что-то смутно знакомое есть в разбитной девушке Насте, которая «ходила» за семнадцатилетней Лизой Муромской («Барышня-крестьянка»). Настя «была постарше» своей госпожи, «ветрена» и — обратим на это внимание — являлась «в селе Прилучине лицом гораздо более значительным, нежели любая наперсница во французской трагедии». Любопытно, что в перебелённом автографе повести Пушкин сделал Настю не только важной персоной в Кистенёвке, но и певуньей (VIII, 111, 668, 671–672).

А Параша из «Домика в Коломне», «девица без блонд и жемчугов», в «наряде простом», — просто вылитая «белянка черноокая»[127]:

В правленом беловом автографе имеется иной вариант последнего стиха: