Через несколько дней Дюма сообщил молодому авторy, еще не пришедшему в себя от восторга, что ему пришлось переделать его комедию «от фундамента до кровли» и что соавтором Верна будет младший Александр Дюма: ведь при основании Исторического театра было решено, что его репертуар будет состоять только из пьес Дюма…
Это было первое соприкосновение Жюля Верна с изнанкой деятельности великолепного Дюма, изнанкой, о которой он до сих пор знал только понаслышке. Это было, быть может, первое столкновение Верна с литературными нравами Франции того времени, да того ли только? Первое, однако далеко не последнее. Дилемма была ясной. Протестовать, как советовал молодой Эрнест Женевуа, товарищ по Нанту? Но протестовать – это значило отказаться от постановки пьесы, быть может, порвать со всем кругом Дюма, и бороться – бороться без средств, без имени, без союзников… И молодой Жюль Верн, чьи наивные иллюзии впервые получили такой страшный удар, не нашел в себе сил для протеста и борьбы…
Премьера пьесы состоялась 12 июня 1850 года. В великолепном здании на Тампльском бульваре, на которое так недавно с трепетом взирал молодой провинциал, Жюль Верн увидел своих героев ожившими, услышал свои слова, произносимые другими людьми. Это было непреодолимое волшебство, уносящее его прочь от земли!..
Жюль Верн вышел из театра знаменитостью, по крайней мере, так ему казалось. Его окружали и поздравляли ближайшие друзья – молодые писатели, музыканты, художники, такие же «знаменитости», как и сам герой дня: ведь у большинства из них не было опубликовано, исполнено или выставлено ни одного произведения… На квартире композитора Адриана Талекси состоялся товарищеский ужин. Всего собралось одиннадцать человек. И Жюль Верн, лишь недавно так остро испытавший одиночество в литературном Париже, полушутливо-полусерьезно провозгласил рождение нового общества: «Обеды одиннадцати холостяков» (onze – sens-femmes), по числу присутствующих, только мужчин, из которых никто не был женат.
Любопытно, что это дружеское общество молодых парижан – ибо парижанином нужно не родиться, а суметь сделаться, – стало реальностью. Каждую неделю они собирались за не слишком роскошным обедом, обсуждали литературные события, делились своими планами, читали стихи, занимались музыкой, просто шутили и смеялись. И признанным вожаком этого кружка, истинным вдохновителем всех буффонад и арлекинад был Жюль Верн.
Из кого состояла эта довольно разношерстная компания? Перечисление имен этих молодых людей довольно любопытно. Стоп, Делиу, Давид Пифоль, Анри Касперс, Филипп Жилль, Катрелль, по прозвищу «Колючка», Шарль де Бешенек, Эжень Верконсен, Эрнест Буланже, Адриан Талекси – таковы «одиннадцать» первого призыва (одиннадцатый сам Верн). Позже к ним присоединились молодые друзья Талекси – певец Надо, Виллемансан и Фурнье-Сарловез, а также двое нантских товарищей Верна по лицею – верный Иньяр и молодой Шарль Мезоннёв, которого друзья именовали «финансистом», служащий парижской биржи.
В этом окружении молодого Верна нет ни одного значительного имени, нет инженеров, ученых или путешественников, как могли бы ожидать биографы. Медленно, очень медленно расширялся кругозор молодого Жюля Верна. Переход от крохотного мирка острова Фейдо и бретонского Нанта к Парижу был для него потрясением: ветер эпохи был слишком суров, к нему нужно было еще привыкнуть. И Жюль Верн, прежде чем охватить своим взглядом Францию и другие страны, стал всего-навсего гражданином маленькой литературной республики Монмартрского холма, отгородившейся от политической жизни Франции. Обитатели ее были типичной парижской богемой – веселой, немного поверхностной, узкой в своей дилетантской разносторонности. И для всех этих молодых людей центром интересов был театр.
«Сломанные соломинки» выдержали двенадцать представлений, что друзья Верна сочли несомненным успехом, родные в Нанте гордились славой своего Жюля, но Пьер Берн был слегка шокирован легкомыслием комедии и ее типично французским юмором, который он не считал вполне приличным. Он не хотел бы, чтобы его консервативные друзья, поклонники классицизма, познакомились с произведением его сына. Впрочем, он надеялся, что юная слава Жюля не достигнет Нанта.
Однако первый успех Жюля Верна, бывший для Парижа никем не замеченным эпизодом, для его родного города стал событием. Его эфемерной славы хватило на то, чтобы заполнить весь Нант.
Когда Жюль приехал домой «на каникулы», – хотя, казалось бы, его каникулярное время давно истекло, – толпы обывателей ходили за ним, а его товарищи по Малой семинарии и лицею гордились знакомством с «парижским писателем». И, как достойное, само собою разумеющееся завершение торжества, в старом театре на площади Граслен состоялось представление «Сломанных соломинок».
7 ноября 1850 года на премьере присутствовал «весь Нант». Старинное здание с коринфской колоннадой и статуями восьми муз на фасаде, знакомое Жюлю с детства, было переполнено. И раньше чем упал занавес и молодой автор прошел к выходу между фигурами Корнеля и Мольера, украшающими вестибюль, он стал – пусть ненадолго! – гордостью и достопримечательностью города.
До сих пор Нант славился тремя знаменитыми уроженцами: Жаком Кассар – смелым моряком, Жилем де Ааваль – легендарным убийцей, прозванным Синей Бородой, и маршалом Камброн, ставшим бессмертным из-за фразы: «Гвардия умирает, но не сдается», – фразы, никогда не сказанной, так как на поле Ватерлоо на предложение сдаться храбрый маршал предпочел ответить гораздо менее литературно и куда более энергично. Теперь к этим трем прославленным именам прибавилось четвертое: Жюль Верн.
Вся эта шумная слава была очень неверной, но вряд ли молодой писатель сознавал это. Было лишь одно обстоятельство, которого Жюль Верн не мог не заметить: до сих пор успех не принес ему ни одного франка.
Когда Жюль решил, что срок «каникул» истек, он вернулся в Париж, вместо того чтобы немедленно же принять участие в работе сильно расширившейся конторы на Кэ Жан Бар. Холодная непреклонность отца здесь столкнулась с чисто бретонским упрямством сына. Вероятно, никакого объяснения не последовало: Пьер Берн счел возможным сделать еще одну уступку сыну, Жюль Верн предпочел отделаться любимой поговоркой: «О делах – завтра».
По приезде в Париж молодой драматург водворился в своей старой комнате у хозяйки мадам Мартен. По молчаливому уговору его рента в 75 франков в месяц продолжала ему высылаться. Этого было мало, но казалось достаточным для человека, который решил завоевать Париж…
За зиму были закончены две новые пьесы: «ученые», которую сам Берн называл «комедией наблюдений», и водевиль «Кто смеется надо мной?». Обе были показаны Дюма и заслужили его снисходительное одобрение. Но ставить их на сцене Исторического театра? Увы, это было невозможно: театр этот уже не существовал, он закрылся, унеся остатки состояния Дюма. Правда, у «великого Александра» оставались еще романы, но примирение с Маке, недавно состоявшееся, видимо, не казалось великому организатору литературы прочным: в конце концов должен же наступить день, когда Маке захочет ставить на своих произведениях свое собственное имя! Но пока этот момент не наступил, «Монте-Кристо» спешил использовать Маке для окончания «мемуаров Дюма», хотя понимал, что этого не хватит даже Для уплаты процентов по долгам…
