…Мальчики на улице называли меня жидом. Они все были православные. Мне казалось, что они сами себя так назвали из самохвальства. Славным называют человека, когда хвалят его. Правым бывает тот, кто говорит и поступает, как надо. Они, значит, и правые, и славные. А что такое жид? Жадина, жаднюга, жила — вот что это такое.
Я не знал, как мне дразнить русских мальчишек. Никто на нашей улице еще не придумал для них обидной клички. А если сам не выдумаешь, кличка не пристанет. Мой старший брат читал книжку об инквизиторах. Это такие монахи, которые судили [и] жгли хороших людей на кострах. Самого злого инквизитора звали Торквемада.
И вот, когда Митрошка-кишечник начинал дразнить меня жидом, я кричал ему, сжимая кулачки:
— Инквизитор! Инквизитор! Торквемада!»
Пройдут годы, и уже взрослый, признанный в Петербурге поэт Самуил Маршак, вернувшийся из путешествия по Ближнему Востоку, в 1911 году напишет стихи:
На Пасху, встречая свой праздник свободы,
Под низкие своды спустились они.
Казалось, звучали шаги в отдаленьи,
И глухо дрожали крутые ступени,
И тускло горели огни.
Семья притаилась за скатертью белой…
Могучий и смелый, лишь он не дрожал
И встал он пророком в молчаньи глубоком,
И взором окинул подвал.
И тихо он начал: «Рабами мы были,
Но в темной могиле, в подвале немом
Мы гордо повторим: „Мы были, мы были,
Теперь мы тяжелое иго забыли —
И дышим своим торжеством!“
Пускай мы пред смертью, пускай мы в подвале —
Грядущие дали не скрыл этот свод
И нашей свободы никто не отнимет…
Пусть голову каждый повыше поднимет
И смерти бестрепетно ждет!
Мы были рабами! Мы были! Мы были!»
И вдруг позабыли свой ужас они:
Они не слыхали в минутном забвеньи.
Как глуше, сильней задрожали ступени,
И дрогнули робко они.
Вскочили… Столпились… Слетела посуда,
Как мертвая груда, застыли и ждут
И отперлись двери — и черные звери
По лестнице черной идут.
И сытый, и гордый
И с поступью твердой
Аббат выступал впереди…
Старик к нему вышел. Он стал у порога
Спокойный и гневный, как посланный Богом
И замерли крики в груди!
И встретились взоры…
Эти стихи были опубликованы в 1912 году в Петербурге в брошюре «Библиотека еврейской семьи и школы». Тогда память не раз возвращала Маршака к событиям пятнадцатилетней давности, к тем дням, когда ребята с так называемого «рязанского двора» на Майдане доставали его и брата расспросами: кто они, откуда, отчего не похожи на майдановских?
«— Мы нездешние, — виновато сказал брат, — мы всего три дня как в этот город приехали.
— А вы русские? — спросил рыжий.
— Да, — сказал я.
— Нет, — сказал брат. — Мы евреи.
— Ну, это ничего, — ответил рыжий. — У нас во дворе тоже есть еврейчик, Жестяников Митька.
Тут мы расстались».
И именно здесь, на Майдане, судьба подарила Маршаку незабываемую встречу, которую он впоследствии описал в незавершенной своей новелле «Шура Ястребцова»: «В соседних дворах было много девочек, но такой я еще не видел. Не то чтобы платье на ней было лучше, чем у других девочек, — платье было самое обыкновенное, хоть и голубое. И сама она была, я думаю, не какая-нибудь особенная. Только очень новая, незнакомая».
Увидел он эту незнакомку, когда она поднималась по шаткой лестнице на чердак старого завода. Оказавшись на краю площадки у входа на чердак, она то ли поскользнулась, то ли, растерявшись, упала. «Как она падала, я даже не заметил. Услышал только визг, а потом что-то негромко шлепнулось в траву. Подбегаю — она лежит и молчит. Глаза закрыты. Расшиблась, умерла. Я заорал во все горло, сам не помню что. Она вскочила, прижала обе ладони к моим губам и шепчет:
— Молчи, дрянь, молчи, дрянь».
Незнакомка попросила у Самуила носовой платок — она не хотела, чтобы на ее платке остались следы крови — и иголку с ниткой. Он украдкой раздобыл дома иголку с белой ниткой и принес их девочке, успевшей к тому времени привести в порядок смятое платье. Велев Самуилу отвернуться, она заштопала порванный чулок и еще раз предупредила мальчика, чтобы тот хранил молчание. «Если ты кому-нибудь скажешь, что я слетела сверху, я тебе… Я с тобой навсегда поссорюсь». И потребовала: «Перекрестись, что никому не скажешь».
«Я был очень испуган и готов был поклясться всем святым, что никому не скажу, — вспоминал Маршак. — Но перекреститься я не мог. В нашей семье никто никогда не крестился.
— Я не умею, мне нельзя, — сказал я ей.
— Как не можешь? — спросила она гневно. — Ты что, креститься не умеешь? Разве ты собака или кот, а не человек?
И она громко рассмеялась…
…Так я познакомился с Шурой.
Это была та самая Шура Ястребцова, из-за которой в продолжение многих лет шла потом между тремя дворами ожесточенная война».
* * *
А вот каким запомнился Майдан сестре Самуила Яковлевича, Юдифи:
«Окраина Острогожска. Майдан. Мне около трех лет. Рано утром мама идет на базар. В руке у нее большое ведро. Зая — моя сестра — говорит, что в ведре мама принесет вишни и сварит варенье, а потом на ужин нам будут давать по целому блюдцу варенья с хлебом.
Перед уходом мама просит нашего старшего брата Сёму хорошенько за нами присматривать, а то мы еще убежим за ворота или на задний двор, где мусорная яма…
Потом Сёме надоедает играть „в человечки“».
В голове Сёмы возникали новые и новые игры:
Среди пустынного двора
У нас, ребят, идет игра.
Кладем мы кучку черепков,
Осколков кирпича —
И городок у нас готов:
Дома и каланча.
Из гладких, тесаных камней
Мы строим город покрупней,
А из дощечек и коры
Деревню — избы и дворы.
…Бегут дороги и пути
Через поля, холмы.
Бегут и вдоль и поперек
Пустынного двора.
А этот двор, как мир, широк,
Пока идет игра!
Вот еще из воспоминаний Юдифи Яковлевны:
«— Хотите, я вам покажу голубей, которые живут на чердаке? — спрашивает он.
— А мама нам не позволяет ходить на задний двор, там мусорная яма, — говорит Зая (сестра Маршака. — М. Г.).
— Конечно, без старших ходить туда нельзя. Но вы же не одни, вы идете со мной.
![Роберт Говард - Гиборейская эпоха [= Хайборийская эра; Гиборийская эра] [The Hyborean Age]](https://cdn.my-library.info/books/no-image.jpg)