Сам Сазонов, несмотря на высокую оценку качеств Шиллинга — его пунктуальности, житейского такта и тонкого знания всех форм дипломатического обихода и канцелярского письма, должен был призвать к нему на помощь для решения польского вопроса барона Б.Э. Нольде, а для австро-венгерского — такого антипода Шиллинга, как А.М. Петряев (впоследствии начальник Ближневосточного отдела, а при Временном правительстве — товарищ министра иностранных дел), который и выполнил труд представить русскому правительству всю многосторонность и многосложность вопросов, связанных с судьбой империи Габсбургов.
Должен прибавить, что когда вследствие инцидента Гамбс — Васильев, о котором я говорил выше, шовинистическая часть русской печати обрушилась на МИД, названный ею «министерством иностранных фамилий» за несоразмерное количество немецких имён среди самых высших чинов министерства как в центральных установлениях, так и за границей, то особенно «Новое время» нападало на Шиллинга и Нольде. При этом последний вовсе игнорировал нападки «газетчиков», а Шиллинг крайне на них обижался и в 1916 г. вызвал на дуэль редактора «Нового времени». Шиллинг, как человек феодального склада, адресовал вызов редактору, ожидая с его стороны такого же серьёзного отношения к вопросам чести, какого держался и он сам. Тот же сделал из этого новую мишень для журнальных атак, опубликовав вызов, адресованный на официальном бланке канцелярии министра. При этом редактор ссылался на то, что инкриминируемая статья написана не им, а одним из сотрудников, раскрывать имя которого он не собирается, и т.д. Получился грандиозный дипломатический и общественный скандал, потушенный (настолько, насколько дело, попавшее в печать, вообще можно потушить) только заступничеством всемогущего ещё тогда Сазонова.
Неизвестно, как бы это неудачное выступление Шиллинга отразилось на его дальнейшей карьере, если бы через два месяца после этого Сазонов не был отставлен, а Шиллинг сам не ушёл из министерства. В личных отношениях в течение всей моей службы Шиллинг был всегда крайне предупредителен как со мной, так и со всеми другими, так что вызов на дуэль редактора «Нового времени» надо приписывать отнюдь не бретёрству Шиллинга, а уж скорее его «феодальному» отношению к тогдашней русской печати правого толка.
О других начальниках политических отделов, в совокупности представлявших из себя деловое ядро русской внешней политики на Востоке, могу заметить, что самый важный в тот момент Ближневосточный отдел к началу войны возглавлялся князем Г.Н. Трубецким, но ко времени моего вступления в МИД он был назначен посланником в Сербию, и мне пришлось с ним встретиться и работать уже после падения Временного правительства.
Когда я начал дипломатическую службу, то временно Трубецкого замещал фон Бюцов, личность совершенно бесцветная, очень быстро заменённая одним из наиболее гибких русских дипломатов, бывшим советником посольства в Константинополе Константином Николаевичем Гулькевичем (впоследствии посланник в Христиании, а затем в Стокгольме). Гулькевич, явившийся предшественником такого специалиста по балканским делам, каким был Петряев, работавший в начале войны в качестве ассистента Шиллинга по австро-венгерским делам, очень, конечно, проигрывал от присутствия Петряева, будучи явно менее того осведомлён в ближневосточных делах. При Гулькевиче произошла несчастная русско-болгарская война, и тут-то и сказались истинные дипломатические способности Гулькевича, руководившего тогда Ближневосточным отделом. Ему удалось свалить всю вину за это на нашу миссию в Софии. Был даже найден «стрелочник» в лице сына бывшего обер-прокурора Саблера, который из-за болезни посланника в Болгарии Савинского управлял миссией к моменту объявления войны. Но тот, кому пришлось хотя бы раз в жизни видеть безответную и боязливую фигуру Саблера-дипломата, никогда не поверил бы, что он способен вызвать войну между двумя такими государствами, связанными узами благодарности, как Болгария и Россия.
Среднеазиатский отдел возглавлялся фон Клеммом. С наружностью более чиновничьей, чем дипломатической, Клемм, однако, был несомненным знатоком своего дела. На мировую войну он смотрел пессимистически. Помню, когда я ему представлялся, он как-то очень искренне жаловался на оптимизм своих коллег, надеявшихся, что при счастливом исходе войны удастся разрешить все исторические задачи русской внешней политики. В частности, в отношении Средней Азии и в особенности Персии он не ждал коренных изменений. Эти слова звучали вразрез с бодрым и уверенным тоном других руководителей ведомства и произвели на меня тогда сильное впечатление. Позже я узнал, что под простодушной внешностью вполне обрусевшего немца-чиновника крылись дипломатические дерзания, которым, к счастью, не удалось осуществиться. Дело в том, что Клемм принадлежал к той группе русских дипломатов-германофилов, которые считали возможным, несмотря на политику тройственного согласия с Англией и Францией, «перестраховываться» и на Германию. В 1911 г. Клемм вместе с Сазоновым был автором так наз. Потсдамского соглашения, по которому Россия обязывалась пустить Германию в Северную Персию и разрешить постройку ветки Багдадской железной дороги к Тегерану. Тогда это вызвало крайне неблагоприятное для России впечатление в Англии и Франции. Сазонову пришлось быстро переменить фронт, и впоследствии он уже не отступал от лояльной линии поведения в отношении Франции и Англии. Но Клемм до 1917 г. продолжал оставаться начальником столь серьёзного для России отдела, как Среднеазиатский.
Наконец, про Г.А. Козакова, ныне покойного (он умер в 1918 г. в Стокгольме, простудившись при переходе из Петрограда в Финляндию), можно сказать, что это был один из самых талантливых людей ведомства, отличный знаток Дальнего Востока, служивший там прежде в качестве консула, и в посольстве в Токио, и в Пекине, замеченный впервые Извольским. Он вёл фактически совершенно самостоятельно свой отдел, и Сазонов слушался его беспрекословно. Это был сметливый, наблюдательный и цепкий человек «служилого сословия», которого ценило правительство и боялись иностранцы. Вид у него был «русачка», но горько ошибся бы тот, кто под этой простой русской внешностью, так мало гармонировавшей с элегантной наружностью обычного чиновника русского Foreign office[9], ожидал бы встретить благодушного и покладистого партнёра. Козаков, в силу, между прочим, и того обстоятельства, что ни Сазонов, ни Нератов никогда на Дальнем Востоке не были, фактически был на положении третьего товарища министра — по дальневосточным делам.
