Однажды Мясников повел Халтурина на Выборгскую сторону в трактир «Петушок».
«Петушок» ничем не отличался от других, подобных ему трактиров. Полуподвальное помещение, хотя и просторное, несколько комнат, где стоят столы для обедающих. Никаких скатертей — клеенки, пахнет кислыми щами, водкой, душно и шумно. Из окон видна мостовая, по которой громыхают телеги. Из бильярдной валят клубы табачного дыма, раздаются взрывы хохота, заглушающие щелканье шаров.
Когда Степан и Мясников разделись и вошли в трактир, первый, кто им бросился в глаза, был Смирнов, сидевший за столиком с каким-то молодым человеком, судя по внешности — студентом. Их окружал добрый десяток рабочих. Смирнов был сдержан, зато студент горячился.
— Кто это? — тихо спросил Халтурин у Мясникова.
— Повезло тебе, брат, это Михаил Родионович Попов, бывший студент Хирургической академии, он из Ростова проездом. Не смотри, что молод, а толковый малый, говорит интересно, давай послушаем.
Между тем Попов разошелся:
— Вы говорите — рабочий, ему будущее принадлежит. А где этот ваш рабочий? В России восемьсот тысяч промышленных рабочих и сто миллионов крестьян. Кто же, по-вашему, будущее российское сотворит? Оно, брат, в навозе деревенском золотом просвечивает, а не стелется по небу дымом из фабричных труб! Так-то!
И не успел его собеседник возразить, как Попов замахал руками, затряс головой, схватил Смирнова за лацкан пиджака и с неожиданной силой повернул к окну.
— Вы посмотрите, толкуете, что Питер купцом завоеван, фабричными стенами от мира отгородился, как тюремными кордонами, а много ли вы увидите рабочих через эти окна? А ведь мы на рабочей окраине.
Халтурин и Мясников невольно повернули головы к окну и сначала ничего не поняли: в окна были видны только ноги людей, проходящих мимо. Приглядевшись, Халтурин заметил, что редко-редко перед окном мелькал сапог мастерового или какая-нибудь более изящная обувь. Зато как часто заслоняли скудный свет, проникавший в окно, простые деревенские лапти. И, как бы подтверждая это наблюдение, Попов воскликнул:
— Видите, видите лапти! Нет, нет, вы смотрите, смотрите на эти лапти! Они Русь олицетворяют, и прошлое ее и будущее.
— Да погодите, Михаил Родионович, — откликнулся до сей поры молчавший Смирнов. — Лапти-то пол-России носит, это верно, да только наполовину верно, в отношении прошлого, а вот насчет будущего я с вами не согласен. Вы лучше ответьте мне на вопрос, зачем это сермяжному лапотнику в Питер понадобилось, Питер не деревня, на Невском огородов не разведешь, а на Садовой не посеешь хлебушка. Лапотник сюда пришел, чтоб на работы наняться, издалека пришел. Вон, видите, прошел в лаптях, на туфли похожих, это чуни-опорки, в них белая кора березки с ярко-зеленой чередуются вдоль и поперек, ковер напоминают. Это тамбовские. А вот вам и другие пожаловали. Эти сделаны поосновательней, подошва в них, видишь, подковырена в три лыка, слой на слое туго, а кроме того, еще слой — самый нижний — из крепко скрученных кудельных или крапивных веревок, чтоб век износа не было. Эти лапти повсюду встретить можно. Тут по лаптям все российские губернии познаешь. Вон, видите, лапти с кочетами— это мордовские, их в воскресенье в церковь надевают. А вот на будущий год эти самые лапти сапогами обернутся, и ваш крестьянин хваленый рабочим на фабрике сделается. Вот и выходит, что хоть крестьян на Руси-то и много, да уменьшается их сословие, а число рабочих день ото дня растет и все за счет того же лапотника.
— Вы, Михаил Родионович, не глядите, что мы меньше вашего прочли, а все же читали, и не одни ряженые брошюры, мы и Чернышевского знаем, Лассаля с Прудоном тоже почитывали. И все же не верится как-то, что сельский житель социалист да, как вы изволите говорить, человек будущего. Мы, рабочие, на себя больше надежды имеем. Ваш брат, интеллигент, вон в народ ходил, а что выходил — крестьяне-то не взбунтовались. Да о чем толковать, сами знаете. А поглядите, что в это время в городах, на фабриках и заводах делается? Обо всей России мне неизвестно, да вот в одном Питере в семьдесят четвертом году было десять стачек, да в этом году на Семянниковском заводе две с половиной тысячи рабочих бастовало, а в январе волнения были на Максвелле, и это после того как многих рабочих, кто был связан с вами, арестовали, выслали на родину.
Степан сидел на кончике стула, внимательно слушая собеседников, посматривая на них исподлобья умными глазами, в которых по временам появлялось выражение добродушной насмешки.
— Михаил Родионович, в прошлый раз, когда мы виделись с вами, вы собирались в Мелитополь в народе агитировать. Как сходить-то удалось? — В словах Смирнова была скрытая ирония, он собирался продолжить спор с Поповым и подзадоривал его.
Но к удивлению слушателей, Михаил Родионович расхохотался, невольно заражая весельем рабочих.
— И не говорите, вот «сходили» так «сходили», едва ноги унесли. Я-то еще ничего, к деревне привычный, а у меня дружок один, в Павловском училище на офицера готовился, потом утопил свой мундир в Неве да и подался с товарищем за Дон, на рыбную ловлю наниматься. А надо вам заметить, происходит он из богатой дворянской семьи и делать толком ничего не умеет. Пожил он этак недельку в рабочем бараке и нашел на своей рубахе вшей. Удивился.
«Первый раз, — говорит, — белых блох вижу», Ну, конечно, рабочие его на смех…
Трактир так и грохнул хохотом, из бильярдной выскочили игроки послушать, что рассказывает студент. А Попов продолжал:
— Застал я его на берегу Дона, где мы должны были встретиться. Смотрю, что за чертовщина, бегают два здоровенных детины друг за дружкой, один визжит, а другой, ровно как гусак какой, гогочет. Пригляделся, вижу в руках у одного змея, мертвая, конечно, и вот он старается змею эту за шиворот моему другу засунуть. А тот бледный и удирает во все лопатки. Окликнул их, спрашиваю: «Что это вы делаете?» А тот, кто змею держал, и отвечает: «А вот подготавливаю его в народ. Боится змеи, что за народник из него!»
Хохот в трактире заглушил последние слова Попова, стекла и посуда жалобно звенели.
Халтурин, смеясь со всеми, никак не мог понять, почему Попов, убежденный пропагандист, ходивший в народ, чуть ли не издевается над неприспособленностью и незнанием народа со стороны своих товарищей.
Между тем это было не случайно. Из «большого похода в народ» в 1874–1875 годах народники возвратились обескураженные, значительно растеряв свои ряды в результате правительственных репрессий. Крестьянин не поднялся на бунт и не внял социалистической пропаганде. Это вселяло уныние и растерянность. Кое-кто пытался себя утешить: «де-мол, крестьяне нас не поняли», но большинство пропагандистов честно признались, что не знают крестьянина, не понимают его. Народники, обращаясь к крестьянам, проповедовали им бунт во имя социализма, а крестьянина интересовала земля. Ему мерещилась и воля, но деревня ее понимала по-своему. Вольные — значит свободные от тягостных выкупных платежей, невыносимого состояния «временнообязанных», все еще гнущих спину на помещичьей запашке. Вольные от помещичьей кабалы — дальше этого крестьянин и не заглядывал. Такие неутешительные выводы требовали перестройки всей работы с народом, изменения тактики.
