— Давай, давай, — поощрительно сказал один из сидевших на лавке, горбоносый и черноволосый, видимо, грузин. Поев, я облизал ложку, снова сунул ее за обмотку и огляделся. Тут я заметил, что другой солдат, сидевший на лавке, белобрысый и веснушчатый, с ярко-синими глазами, был без ремня, а потом обратил внимание, что винтовок в комнате всего две — они мирно приткнулись в одном из углов комнаты. Поняв в чем дело, я спросил синеглазого:
— За что тебя?
Но прежде чем он успел ответить, гармонист перестал играть и важно сказал:
— Да драпанул он.
— Это как? — опешил я.
— Как, как, — передразнил меня гармонист, — не сообразишь что ли, дурья башка? Дезертир он, дезертир, теперь понял?
Да, теперь я понял, хотя и не все. Ясно, что он арестован за дезертирство, что судьба его страшна, и что стражники ему сочувствуют и стараются потрафить, чем могут.
— Ну, чего ты? — обратился я к дезертиру. — Куда здесь бежать? Все равно или Литва придавит, или наши сволочи схватят, а это еще хуже.
Синеглазый шмыгнул своим курносым носом и сказал:
— Тоска, — и повторил: — Тоска.
Это единственное слово для постороннего ничего не значило. Но я не был посторонним. Для меня в нем заключалось очень многое. Парнишку я раньше не знал, он был из другого подразделения. Я спросил:
— Как тебя звать? Откуда ты родом?
— Сережа, — моргнув, ответил синеглазый, — из деревенских мы, Орловской области.
— Послушай, отстань, не тяни душу, — вмешался грузин, а гармонист снова заиграл, на это раз, с трудом узнаваемый вальс „Дунайские волны“. Я погладил синеглазого по плечу и вышел из комнаты. Пока шел по коридору, мне как по лицу ударила вся неправедность, преступность того, что мы делали здесь в Литве, все горе, которое мы принесли и продолжаем приносить людям, весь идиотизм и мерзость нашего армейского быта. А ведь и вправду — тоска…
Весь этот день ручка валилась у меня из рук, и я не написал ни одной строчки из баснословной героической истории нашего полка.
…Среди ночи раздался сигнал тревоги. Мы вскочили и построились. Ротный командир старший лейтенант Богданов — человек недалекий, но и не вредный, — прохаживаясь вдоль строя, хрипло сказал:
— Часа полтора назад из-под стражи бежал дезертир, рядовой Петров. Конвойные это проспали, а когда хватились и выскочили за вахту, его и след простыл. Начальник штаба полка майор Коршунов приказал нашей роте изловить дезертира и, живого или мертвого доставить его в штаб. У меня на карте-двухверстке для каждого отделения указан квадрат его поиска. Первый взвод, налево! Ко мне шагом марш!
Наш взвод во главе с анемичным младшим лейтенантом Зубровым подошел к ротному. Богданов разложил на столе карту и при свете фонаря стал указывать каждому отделению его квадрат. Когда очередь дошла до нашего отделения, он указал мне квадрат и спросил:
— Задача понятна?
— Так точно, товарищ старший лейтенант: изловить дезертира и доставить его в штаб полка. Разрешите выполнять?
— Выполняйте, — хмуро сказал Богданов. Разобрав винтовки, мы вышли через вахту в поле. Был сильный снегопад. „Бушует снежная весна…“ Крупные влажные хлопья снега падали сплошной стеной…
Еще до того, как мы начали строить военный городок, куда-то выселили всех жителей в радиусе нескольких километров. Дворы со всеми строениями и дома разнесли. Остались только стога соломы в поле и сена — т- на лугу. Как раз в нашем квадрате было несколько стогов сена. Когда мы дошли до первого из них, я отдал команду:
. — Стой! Примкнуть штыки.
Мой друг Фима тихо сказал мне:
— Ты что, сдвинулся?
— Боец Латер, — осадил я его, — выполняй приказ.
Фима пожал могучими плечами и примкнул штык. Когда я отдал следующий приказ:
— Каждому штыком в стоге сделать ямку и закопаться. А то замерзнуть можно.
Ребята молча выполнили команду. Я взглянул на часы. Ровно через два часа приказал:
— Выходи. Забросать ямки. Снять штыки. Почистить друг друга.
После того, как команда была выполнена, я повел отделение в наш военный городок и доложил Богданову:
— Товарищ старший лейтенант! Квадрат прочесан. Дезертир не обнаружен.
Мне показалось, что Богданов взглянул на меня с облегчением. Во всяком случае, он почти по-домашнему сказал:
— Хорошо, а теперь идите отдыхать.
Мы протерли винтовки и поставили их в стойки, повесили мокрые шинели на гвозди, сняли ботинки и забрались на нары.
— Да, — сказал Фима, который был моим соседом, — Москва-таки столица.
— А как ты думаешь, никто не стукнет? — спросил я.
— Ребята свои, — медленно ответил Фима, — кроме того, каждый знает: если стукнет, будет иметь дело со мной. Веселый разговор, а жить-то каждому охота.
…Этот день был еще более утомительным, чем другие, но мне не спалось. Уже после подъема Б казарму вошел Богданов и, выслушав рапорт Хряпкина, сказал:
— Дезертир задержан военным патрулем на станции железной дороги. В расположении полка из штаба дивизии прибыл военный трибунал и сейчас, наверное, уже заседает.
В столовой во время завтрака у меня кусок не лез в горло. Я думал: „Эх, Сережа, Сережа! Ну куда ты кинулся? На станцию! Да еще без шинели и даже бет ремня. Да тебя там всякая шкура, какой не лень, сцапала бы“.
После завтрака, едва мы занялись идиотскими прыжками в ящики и из них, нашу злосчастную роту снова „дернули“ за десяток километров для прикрытия энкаведешников, которые разоряли очередной хутор. Но и „рута“ не дремала. Потеряв четырех человек убитыми и семерых ранеными, из которых одного тяжело — в живот (мы с напарником старались нести его поосторожнее на импровизированных носилках), мы вернулись незадолго до времени обеда в казарму. Но ни отдохнуть, ни пообедать нам на этот раз не пришлось. Раздалась общеполковая тревога. Полк был построен в виде буквы „П“ на плацу в центре военного городка. Снегопад прекратился еще до того.
Вышел помощник командира полка, старший батальонный комиссар Лукьяненко и зычным голосом зачитал приговор военного трибунала: „За двойное дезертирство — расстрел перед строем.“
Потом под барабанный бой два конвоира вывели Сережу, поставили его на свободной стороне прямоугольника, на самом краю плаца, куда уже сгребли свежевыпавший снег, и быстро ушли. Барабанный бой прекратился. Петлицы на гимнастерке Сережи были спороты. Он стоял совершенно спокойно, слегка выдвинув правую ногу вперед. Я находился в строю недалеко от него и все хотел поймать его взгляд, чтобы как-то ободрить, чтобы он знал, что и я и многие другие нисколько его не осуждают. Но он не смотрел ни на кого из нас. Он слегка закинул голову и смотрел на небо.
